Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

А в стихах — зимняя ненастная ночь. Пусть стихи были начаты ранее, но что-то же заставило к ним

обратиться именно теперь. Зима, ночь, буран — тут не пейзаж с натуры, тут состояние души: холодное,

мрачное, беспокойное.

Страшно, страшно поневоле

Средь неведомых равнин!

Пустыня мрачная, долина дикая... В этом же ряду возникают наводящие страх неведомые равнины.

И в их беспредельном пространстве — роятся бесы, надрывая сердце. А ум... Он как будто бы отступил.

Прежде (как и позднее) мятущейся душе посылался утешитель, умирявший и просветлявший

внутреннее бытие поэта. Где же он теперь — средь неведомых равнин, страшащих бесовскими

наваждениями? Где серафим?

Он совсем рядом: в реальном пространстве чуть более чем в ста верстах. Для Пушкина это не

расстояние. Преподобный Серафим, Саровский чудотворец, ещё жив в эти дни и будет жить ещё два года.

Но Пушкин рвется из Болдина в Москву, к своей Мадонне.

Величайший русский поэт и величайший русский святой не встретились. Величайшие в новое

время. Это трагедия не только русской литературы, русской культуры, но, быть может, и русской истории.

И вина — всецело на поэте. Быть может, неготовность его, невозможность для души поэта вместить

святость смиренного старца воздвигла незримую преграду между ними?

Пушкина тяготят воспоминания. Тяготит греховность души. Опять уныние. Он пишет "Элегию".

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Но пушкинская жажда жизни превозмогает подобные настроения душевные.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...

Неожиданный, парадоксальный исход. Так может сказать только истинный христианин. И

мужественный духом верующий. Обычно люди бегут от страданий. Пушкиным же очищающие душу

страдания не отвергаются, но мыслятся как одна из важнейших жизненных ценностей.

"Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие" (Деян. 14,22).

Давняя пушкинская дихотомия является в прикровенном облике: ум ("чтоб мыслить") и сердце

("чтоб страдать") — соединяются в едином делании. Не всякий человек выберет для себя подобную основу

для отвержения не-жизни.

Жить, чтоб мыслить и страдать, — не ради этого ли стремления отметил Всевышний поэта особым

знаком, долгом пророческого служения? В своём поэтическом творчестве Пушкин находит залог будущего

обретения гармонии, утраченной в бесовском наваждении.

И тут же рядом — "Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы". Как затихающее волнение

расходящихся кругов от сильного всплеска. Но уже не отвержение дара жизни, а возродившееся желание

обладать её смыслом.

Хотя время так же однозвучно, каким и томящий шум жизни казался когда-то, но ум уже не

празден: "жить хочу, чтоб мыслить"; сердце не пусто: "хочу... страдать".

Ум и сердце оживил в поэте "голос величавый" святителя Филарета — и недаром Пушкин в глухом

Болдине именно к нему возвращается в стихотворении, появившемся вслед за бессонницей. Это "Герой", в

котором автор устанавливает невидимое духовное общение не только с идеализированным образом царя,

но и с митрополитом Московским.

Мысленное обращение за духовной поддержкой соседствует с воспоминанием об источниках

духовного прельщения и того смятения безверия, какие приступами страшат ум и сердце.

Безверие. Эта тема слишком остро ранит душу. И Пушкин пророчески прозревает все тайные и

явные проявления безверия и его воздействие на бытие человеческое. Он посвящает этой теме "Маленькие

трагедии", одно из вершинных своих созданий, относящееся именно к болдинскому периоду. Но в нашем

мысленном движении по жизненному пути поэта мы временно отставляем разговор о крупных его

произведениях, чтобы вернуться к ним в свой срок.

Отыскивая для себя духовные жизненные опоры, Пушкин, несомненно, обретает одну из них в

живой связи с историческим прошлым. Ощущение "связи времен", непреложная ценность которой

сознавалась ещё в шекспировские времена, стало у Пушкина проявлением присущего ему соборного

сознания, понимания единства всех поколений целого народа. Религиозное содержание этого чувства было

для него несомненным ("Два чувства дивно близки нам...").

Тогда же написанная ироничная "Моя родословная" посвящена именно этому священному чувству,

а вовсе не выражает дворянскую спесь поэта, как злословили иные недоброжелатели его, ибо в ощущении

единства своего с предками, в интересе к истории рода проступает все то же тяготение к единству

человечества во всех временах, не дающее, никому оказаться в одиночестве на коротком отрезке

собственной жизни. И для Пушкина так установлено "по воле Бога Самого" , а значит, утрата чувства

"связи времён" есть проявление всё того же безверия.

Эта мысль влечет его постоянно.

Тем более необходима ему была такая опора, что всё настойчивее возвращалась к нему

размышление о поэтическом одиночестве ("Эхо").

Стихотворение "Эхо" написано в 1831 году, уже за рамками Болдинской осени, первой из трёх,