Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мёртвыми лечь,

Не горько остаться без крова, —

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесём,

И внукам дадим, и от плена спасём

Навеки!

Ничто — ни жизнь, ни дом, ни земля, ни материальные ценности, ни культурные и иные сокровища

— ничто не признаётся Ахматовой сокровищем, равным слову. Можно вслед за поэтом сказать: когда

начнёт иссякать русское начало, тогда и станет заметным оскудение этого великого достояния народа.

Ахматова верит в долговечность его.

Ржавеет золото, и истлевает сталь,

Крошится мрамор. К смерти всё готово.

Всего прочнее на земле — печаль

И долговечней — царственное слово.

Этому созвучно бунинское "Молчат гробницы, мумии и кости..." и многое подобное в русской

литературе. Но не следует забывать и державинский скептицизм: всё вечности жерлом пожрется...

Вновь эта вечная мука художника — безнадежное стремление закрепить своё бытие в бессмертных

творениях. Но время невозвратно уносит в своём потоке и великое и малое. Пережил ли кто-нибудь это с

остротой, какая ощутима в строках Ахматовой:

Что войны, что чума? — конец им виден скорый,

Их приговор почти произнесён.

Но кто нас защитит от ужаса, который '

Был бегом времени когда-то наречён?

Скорость, к которой так стремятся порой несмысленные человеки, сознаётся поэтом как проклятие,

убивающее и время, и самого человека.

У Ахматовой своё, ни на что не похожее ощущение хода времени, особая тоска по времени.

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить её предстоит.

И только могильщики лихо

Работают. Дело не ждёт!

И тихо, так, Господи, тихо,

Что слышно, как время идёт.

Достаточно этого одного ахматовского образа: слышно, как время идёт, чтобы понять — это

великий поэт.

Тоска её перед ускользающим временем и от времени, тоска по вечности есть тоска человека,

хранящего смутное воспоминание об утраченном рае, тоска человека, цепляющегося за следы времени,

чтобы остановить время, — тоска несбыточной надежды земного человека.

Время идёт, но влечёт вечность. Акмеистическое внимание к зримым приметам реальности

становится у Ахматовой средством различить следы времени, которые принадлежат и вечности. Сама

вечность облекается в образы земного бытия, слишком дорогие человеку, чтобы расстаться с ними

навсегда. Время перетекает в вечность как бы незаметно, и оно уже не угрожает счастью, но становится

основой счастья в нездешнем мире.

Ахматова делает попытку решить вечную проблему. Сам Пушкин остановился когда-то перед ней

("Брожу ли я вдоль улиц шумных..."), примирившись с мыслью о расставании с земным миром, сроки

которого несопоставимы с человеческими. Ахматова соединяет то, что иным кажется подвластным лишь

роковой разделённости. Она призывает на помощь поэзию, осязающую мир в живой памяти бытия. Поэзия

запечатлевает следы времени в земной памяти, хотя и память во времени не всесильна. Но память в

вечности одолевает все преграды, перенося из дольнего в Горнее остановившиеся мгновения счастья в их

живом облике — навсегда.

Скажем вновь, присущее акмеизму тяготение к живым проявлениям земного существования

обретает в творчестве Ахматовой новое качество: стремление ощутить в видимом следы не времени, но

вечности. И это даёт силу приобщиться в прозрении к возможности овладения обратной перспективой

миросозерцания.

В каждом древе распятый Господь,

В каждом колосе тело Христово.

И молитвы пречистое слово

Исцеляет болящую плоть.

"Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание

творений видимы... " (Рим. 1,20).

В редкие моменты нецерковное искусство способно достигнуть такого совершенства видения мира,

такого прозрения. Так в теоцентричном видении мира преодолевается основной соблазн бытия, соблазн

гуманизма.

Но и сама по себе влечёт поэта видимая и осязаемая плоть мира земного.

Господи! Ты видишь, я устала

Воскресать, и умирать, и жить.

Всё возьми, но этой розы алой

Дай мне свежесть снова ощутить.

Однако и из этого влечения, и даже из более приземлённого видения материи жизни вырастает

мудрое постижение её и приятие всего земного:

Да, для нас это грязь на калошах,

Да, для нас это хруст на зубах.

И мы мелем, и месим, и крошим

Тот ни в чём не замешанный прах.

Но ложимся в неё и становимся ею,

Оттого и зовём так свободно — своею.

Так земной человек может сказать о земле, когда он умудрён жизнью.

Эта умудрённость была заложена в поэте как дар Божий и проявилась с поразительной мощью в

годы исторических потрясений. Осенью 1917 года Ахматова слагает свои известные стихи, в которых

отразилась готовность к приятию скорбей как промыслительного испытания, — "Мне голос был..."

Поэтому с гордым правом она могла начать свой "Реквием":

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл, —

Я была тогда с моим народом

Там, где мой народ, к несчастью, был.