Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Поэтому с характерным для молодости ощущением усталости от собственного существования у

Мандельштама соединено особенное переживание земного бытия, земного и никакого иного.

Конечно, как всякий подлинный поэт, и в таком тяготении Мандельштам слишком самобытен, не

похож на иных. Так, он обладает особым слухом, внимая тишине, обнаруживая её плотность, почти

материальную, осязая её, погружаясь в неё. Из тишины, из её материальной плотности рождается его

музыка. Не из стихии, как у Блока, именно из тишины... Особое, не слухом, а всем существом поэта через

ритм воспринимаемое звучание мира рождает поэзию.

Но уже у раннего Мандельштама лёгкое движение внутри его поэзии обрывается, как будто замирая

на краю бездны. Что легло в основу накатывающегося страха, отчаяния? Конечно, только банальная

растерянность молодых лет перед жизнью.

Поэт помещает себя в центр своего бытия. Только себя самого. Но так одиночества не одолеть. И

среди упоённого творения несозданных миров рождается недоумение: перед неизбежной смертью. Если

так, то с этой смертью неизбежно ощущение и смерти всего мира, так заманчиво отображённого в

восприятии поэта. Ибо поэт — творец. Божественный творец. Сколько раз возникала в истории искусства

эта иллюзия...

При этом собственное поэтическое миротворение настораживает несовершенством его

искусственности.

Недоволен стою и тих

Я — создатель миров моих,

Где искусственны небеса

И хрустальная спит роса...

Чего в таком случае ожидать, кроме постоянной печали и тревоги? А это настроение весьма

ощутимо у поэта.

В центре вселенной у раннего Мандельштама — человек. И его место не Иерусалим, а Рим,

сакральный, освящающий собою всё и вся, и самые алтари. И не случаен его выбор Рима, без которого всё

мнится сором, ибо Рим — есть тот мир, в средине которого может осуществлять своё бытие и творчество

— человек. Исследователи связывают этот образ с католическими увлечениями поэта, но здесь скорее Рим

языческий. Тенями, отголосками языческого образного видения мира наполнена поэзия Мандельштама. А

для акмеиста не может быть иначе. Мандельштам погружается в античность, познавая в итоге самую

смерть вне христианства.

При этом Мандельштам — христианин, сознательно принявший Крещение. Однако в поэтическом

сознании его оказывается смешение вер. Он как будто равно приемлет и язычество, и христианство, во всех

его изменениях, и даже буддизм отчасти. Важно лишь, что это смешение обретает у него чаще не

религиозный, а эмоционально-эстетический, экзистенциальный характер. Поэт легко соединяет близкий

ему образ родины и влекущую его душу изобильную щедрость иных земель, красоту и величие

православного собора, и католического, и языческого храма... Ему дороги "пятиглавые московские соборы

с их итальянскою и русскою душой" как некий идеал, пожалуй, единения того, что в сознании многих

существует в разделённости.

В центре же всего, что бы ни появлялось перед внешним и внутренним взором поэта, всегда он сам,

со своими намерениями, страстями, упованиями. Однако это тщеславие несомненно соединено в душе

поэта с тягой к эстетическому совершенству. "Человеческое Я" даёт о себе знать ощутимо, но и являет себя

в многомерной сложности своего бытия.

Мандельштам переживает в себе и человеческое, и, еле ощутимо, Божеское.

Это поединок с самим собой, бунт против своего же антропоцентризма, своих стремлений.

Христово слишком дорого, чтобы не заметить и отринуть Его радость истинную.

Богослужения торжественный зенит,

Свет круглой храмины под куполом в июле,

Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули

О луговине той, где время не бежит.

И Евхаристия, как вечный полдень, длится —

Все причащаются, играют и поют,

И на виду у всех божественный сосуд

Неисчерпаемым веселием струится.

Сколькие поэты как о недостижимом грезили: остановить время. И вот здесь у Мандельштама

совершается прикосновение к Горнему, которое отменяет время.

Именно православное мироощущение даёт возможность сквозь время заглянуть в вечность.

Взаимоотношение со временем у Мандельштама двойственно. При тяге к вечности поэт утверждал

необходимость теснейшего прикосновения ко времени: "Кто не в ладах со своей современностью, кто

прячется от неё, тот и людям ничего не даст и не найдёт мира с самим собой", — писал он.

Здесь необходимо учитывать, ощущать один тонкий нюанс: прятаться от времени недостойно

человека, но сознавать время в его подлинности можно лишь применяя к нему критерии вечности.

Иначе оно сделает человека своим рабом. Мандельштам это почувствовал:

Время срезает меня, как монету,

И мне уже не хватает меня самого.

Это пишется в 1923 году, в эпоху слишком властного вмешательства времени в жизнь. А вскоре

поэт ощущает разлом времени, который грозит гибелью времён. Одоление времени (неизбывное

стремление человека) начинает казаться доступным именно поэтическому восприятию жизни, в котором,