Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Конечно, надежда всегда теплится в душе, порой прорывается стихом. Но питаться им нечем, этим

надежде и радости. Поэтому обращаясь к Пантократору поэт, как бы подводя итог всем своим раздумьям

над революцией, выкрикнул:

Тысячи лет те же звёзды славятся,

Тем же мёдом струится плоть.

Не молиться тебе, а лаяться

Научил Ты меня, Господь.

Поэт на какое-то недолгое время прозревает в революции пришествие Сына Божия, и для человека

это как новое причащение. Недаром звучат здесь слова из молитвы перед причастием. Однако в отличие от

Блока Есенин видит Христа, несущего Свой крест в одиночестве. Привязанный к своей давней системе

образности, Есенин и в отображении революции прибегнул к тем же выработанным приёмам: восприятия

мира и событий через реалии крестьянского быта.

По сути, Есенин даёт осмысление революции не христианское, а с точки зрения некоей "новой

религии", не вполне определённой из-за сумбура в понятиях самого поэта. Так, появляется в стихах даже

идея Третьего Завета. Эту идею Есенин, несомненно, перенял от Мережковского, с которым был некоторое

время в общении, но вряд ли осмыслил её глубоко. Он более бредил сказочными мечтами о будущем

вселенском благоденствии, путь к которому должно указать искусство.

Близкая к тому же соблазну есенинская идея Нового Назарета облеклась в новый образ — страны

Инонии (своего рода подделка под народную утопию рая на земле). Создавая образ Инонии, Есенин был во

власти собственных псевдо-библейских представлений. Известно, что именно в тот период он вчитывался в

Библию, в разговорах часто её цитировал, а поэму об Инонии выпустил с предерзостным посвящением:

Пророку Иеремии. Мечтая об Инонии, поэт предаёт проклятию все прежние идеалы Руси. Утверждая

религию новую, Есенин по отношению к прежней вере доходит до страшных кощунств.

Вл. Ходасевич был точен в своём выводе: "Есенин в "Инонии" отказался от христианства вообще,

не только от "исторического", а то, что свою истину он продолжал именовать Иисусом, только "без креста

и мук", — с христианской точки зрения было наиболее кощунственно".

Богохульства Есенина распространялись и на обыденность быта. Мариенгоф, тоже богохульник,

свидетельствует кичливо о таком случае: "Чай мы пили из самовара, вскипевшего на Николае-угоднике: не

было у нас угля, не было лучины — пришлось нащипать старую икону, что смирнёхонько висела в углу

комнаты".

А ведь прежде так умилённо писал Есенин о страннике Миколе, несущем утешения бедному люду...

О кощунственных надписях, которые Есенин с товарищами малевал на стенах московского

Страстного монастыря, он сам рассказывал не без похвальбы.

Те, кто рассуждают о смерти Есенина, пусть не минуют вниманием и эти богохульства, и то

чаепитие. Не нужно тешить себя иллюзиями, будто подобное проходит бесследно и не сказывается в

судьбе.

Сам Есенин не без горечи признавался:

Ах! какая смешная потеря!

Много в жизни смешных потерь.

Стыдно мне, что я в Бога верил.

Горько мне, что не верю теперь.

У Есенина много литературщины в стихах, много и неискренности. Но Есенин страдал подлинно,

хотя и не без эстетизации страдания своего. А значит, не без самоупоения в страдании. Но он страдал даже

когда это страдание представало в насквозь фальшивом облике. Слишком ведь настойчиво, ещё с ранних

стихов, звучат у Есенина предчувствие смерти, ухода в небытие, тяга к небытию.

"...Печаль мирская производит смерть" (2Кор. 7,10).

Разгул обернулся не только тягой к смерти, но и страшною для поэта неспособностью к любви, к

полноте эмоционального мира.

В своей поэзии Есенин держался давно выработанных приёмов образности. Даже названия

стихотворных сборников выдерживались в той же системе: "Звёздное стойло", "Берёзовый ситец",

"Рябиновый костёр". Не счесть у Есенина сопоставлений берёзки с женщиной и девушкой. Тут сказалось

явное отсутствие чувства меры.

Из склонности к нарочитой образности родилась концепция имажинизма (от французского image

— образ), направления, выдуманного в 1919 году Есениным с группой близких ему поэтов, Р. Ивневым, А.

Мариенгофом, В. Шершеневичем и др.

В автобиографии 1924 года Есенин писал более осмысленно: "Искусство для меня не затейливость

узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить". Но и это лишь общее

рассуждение. В конце концов, имажинизм благополучно завершил своё существование ещё при жизни

Есенина. В октябре 1925 года он сам признал: "Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели

утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим

образом".

Все те насилия, какие он совершал над своим талантом, не могли не привести к жестоким

последствиям для поэта: к явному снижению качества стиха. Обнаружилась даже явная глухота к языку.

Появляется откровенная пошлость, банальность. О погрешностях против ритма и рифмы умолчим.

Обладающий чутким слухом ко всякой языковой и поэтической фальши, Бунин писал, не без