Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

раздражения, о есенинской вульгарности. И был прав в том, что массовая любовь читателя к Есенину ещё

не является доказательством его поэтической ценности: толпа часто предпочитает вульгарное подлинной

поэзии. На то она и толпа. Сломленный мощным эмоциональным напором есенинского стиха,

погружённый в "половодье чувств", читатель порой оказывается неспособным сознать и признать: перед

ним слабая поэзия. Эмоциональность подменяет собою красоту.

Всё усугубляется тем, что рядом с потоком посредственных стихов у Есенина есть и поэзия высшей

пробы — и это постоянно направляет читательское восприятие на единый уровень оценки.

Есенин варварски разрушал свой талант, оглушал себя дурманом. В этом нужно видеть трагедию, а

не умиляться, созерцая выверты поэтических надрывов. Эстетически восхищаться кабацкою поэзией

Есенина — значит радоваться каждому новому шагу человека к гибели. И разве видя, как кто-то падает с

высоты и вот-вот разобьётся, станет нормальный человек любоваться и восхищаться красотою и

пластичностью поз, которые может принимать во время падения тело гибнущего? Почему же такое

допускается по отношению к поэту?

Человек пьёт и хулиганит от ощущения (порой бессознательного) собственной неполноценности,

ущербности бытия вообще. С ослаблением веры в человеке всегда усиливается тяга к самоутверждению. А

когда оно колеблется, появляется потребность забыться в дурманном беспамятстве. В том не обязательно

сказывается потревоженное тщеславие (а оно у Есенина было: достаточно указать на его стихи,

обращенные к Пушкину), но и отчаяние от страха небытия, от хрупкости человеческой жизни. У

неимеющих надёжного внутреннего стержня такой страх оборачивается неосознанной тягой к небытию,

потребностью разбить вдребезги эту устрашающую хрупкость.

У Есенина ко всему добавлялось сознавание уходящего навсегда прежнего умиротворяющего

восприятия мира. Его отношение к "стране берёзового ситца" весьма противоречиво.

В понятиях конца XX столетия есенинская деревня есть мир виртуальный, созданный поэтическим

видением извне, но не изнутри. Поэтому лирика Есенина так и привлекательна для городского человека:

поэт даёт удобную и привычную для него точку созерцания. Порой начинает казаться, будто Есенин

забывает простейшие приметы реальной деревни.

Важнее понять, что деревня в восприятии Есенина позднего периода уже не прежняя. Он это с

тоской осознает, передав своё отчуждение от деревни в гиперболизированных образах стихотворения

"Возвращение на родину" (1924). Есенин и прежде ощущал жестокую вражду наступающей цивилизации,

гибельной для прежнего бытия.

Душа его рвётся надвое. Хочется в новую жизнь, да что-то не пускает. Чужая она, и он для неё —

чужой. Поэт настойчиво повторяет и повторяет на разные лады одно:

Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый

Бог весть с какой далёкой стороны.

-------------------------------------------

Ах, родина! Какой я стал смешной.

На щёки впалые летит сухой румянец.

Язык сограждан стал мне как чужой,

В своей стране я словно иностранец.

-------------------------------------------

Вот так страна!

Какого ж я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Поэт растерян — вот его состояние, о чём бы он ни писал, в чём бы ни уверял себя. Эту

растерянность он передаёт своему лирическому герою. И героям своих драматических поэм, прежде всего

Пугачёву ("Пугачёв", 1921) и анархисту Номаху ("Страна негодяев", 1922—1923). Оба эти персонажа —

отражение душевных метаний самого автора.

В "Стране негодяев" своеобразно высказалось есенинское понимание происходящего, хотя бы

ближайшейшего смысла событий. Есенин оказался проницательней Маяковского, суетившегося в

обличении "дряни". Не умом, а натурой ощутил Есенин тех, кто забирает власть, и это не принесло ему

радости. Персонаж с говорящей фамилией Чекистов (а на деле еврей Лейбман) откровенно говорит о своих

намерениях: перестроить храмы в отхожие места. Тут не примитивное варварство и не просто

коммунистическое богохульство. Отхожее место здесь символ цивилизации, созидаемого рая на земле,

комфортного во всех смыслах. Божий храм — врата в Царство Небесное. Комфортабельное отхожее место

— врата в земной рай.

Что предпочесть? Вопрос поэтической метафорой ставится именно так. Даже оставивший Бога, но

не утративший вполне поэтического ощущения бытия человек не может не чувствовать вульгарности

самого вопроса, реально поставленного временем. Это тоже мука.

Страшно ему, что гибнет дорогое его сердцу, пусть даже в поэтических грёзах превознесённое.

И гибнет то, в конце концов, на чём строилась вся образная система поэзии Есенина. Вот что не мог

он не ощутить. Трагедия его раскрылась вполне в знаменитом символе из поэмы "Сорокоуст" (1920):

милый дуралей-жеребёнок, проигрывающий в гонке железному коню — паровозу. Паровоз здесь сродни