Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

как во всём существе поэта, в душе и теле, хранится онтологическая сакральная память о первозданном

бытии, ощущаемом сквозь условия времени — в вечности.

В Самом Христе он узревал такое единство с неведомым и торжествующе вечным бытием.

Пошлость же конкретного времени для поэта особенно тягостна. Вот где главный исток трагедии —

в этой необходимости сущестования внутри пошлости времени.

Конечно, наступившее сталинское время — жестоко, и забыть его постоянное движение

невозможно. И трудно отыскать во всей русской поэзии тех лет более трагичные строки, нежели

мандельштамовские:

И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Само время лишь наложило свой гнёт на то, что существовало где-то неизбывно, на

непреодолённое сознавание соединённости со временем вообще. Горнее и дольнее, смутно-духовное и

маняще яснеющее земное ("всечеловеческое"?)... Неповторимость личности — в небесном; но вырваться из

безликости земного — так страшно, что возможно лишь в бесплотности воображения. Вот где ясная тоска,

порождение конкретно-временных токов страха тридцатых годов.

Быть может, от этого можно спастись лишь в постоянном памятовании о вечном. Кажется, это на

какой-то срок удавалось Пастернаку, недаром сталинское восприятие его как небожителя охранило поэта в

самые нелёгкие годы. Мандельштам, пусть даже ненадолго, изменил себе.

Подчинённость страстям времени становится общей слабостью литературы советской эпохи. Это

рождало в итоге переживание чувства обречённости, так явственно выраженного в поздней поэзии

Мандельштама.

Мандельштам пытался превозмочь время обращением к неуничтожимому поэтическому слову:

Лишив меня морей, разбега и разлёта

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчёта:

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Так он бросает вызов палачам — и выходит победителем в поединке с ними. Но есть ли это победа

над временем? В центре мира здесь всё-таки человек. А человек перед временем бессилен.

Известное ждановское глумливое определение поэтического облика Анны Андреевны Ахматовой

(Горенко; 1889—1966) — "не то монахиня, не то блудница" — принадлежит на самом деле Б. Эйхенбауму

и не несёт в себе ничего бранного и глумливого. Ещё Достоевский писал о соединённости в человеческой

душе идеала Мадонны и идеала содомского. В каждом человеке борются эти крайние стремления, но в

поэте они обострены и слишком контрастно порою выявлены.

Можно утверждать, что внутренняя направленность творчества Ахматовой определялась

преодолением плотского, греховного и тяготением к Горнему. К Богу.

Она поняла то, чего не в силах понять ещё многие ныне: искусство религиозно по природе своей.

Михаил Ардов в воспоминаниях об Ахматовой утверждает: "Много раз при мне и мне самому она

высказывала своё глубочайшее убеждение:

— Никогда ничто, кроме религии, не создавало искусства".

Воспоминания относятся к последним годам жизни Ахматовой. К тому времени, когда она была

несомненной христианкой, преодолевшей соблазны, столь заметные в раннюю пору у "царскосельской

весёлой грешницы".

Ощутимое изменение поэтического мировидения можно отметить в творчестве Ахматовой уже в

послереволюционные годы. Скорби вели её к Горнему. Всё чаще имя Божие появляется среди поэтических

строк, сложенных ею.

"Anno Domini" (Лето Господне) — нарекает она сборник стихотворений, указывая здесь же годы

одного из самых страшных для себя периодов: 1921 — 1922. (Она и словами играет: Anno — Анна...) В

книгу были включены стихи и более ранние, начиная от 1917 года. Это время — Лето Господне, которое,

по толкованию Святых Отцов, есть Мессианское время спасения для человечества. Подняться до такого

осмысления своих и всеобщих страданий — не всякого удел. Ахматова дерзает прикоснуться к страшным

тайнам самоотвержения и смиренного приятия скорбей, прозреть глубину истины:

Земной отрадой сердца не томи,

Не пристращайся ни к жене, ни к дому,

У своего ребёнка хлеб возьми,

Чтобы отдать его чужому.

И будь слугой смиреннейшим того,

Кто был твоим кромешным супостатом,

И назови лесного зверя братом,

И не проси у Бога ничего.

Сказано так жёстко, даже жестоко, так неожиданно, что может возникнуть подозрение, не ирония

ли вперемешку с отчаянием здесь? Не отчаяние ли в этом отказе от обращения к Богу с просьбой? Кажется,

нет. Ибо в Лето Господне уже не о чем просить: остаётся лишь отречься от своего человеческого Я и

предаться покаянию. Отречься от себя — отречься от эгоистических страстей (ни к чему не пристращаться)

и принять страдание как должное.

"И подозвав народ с учениками Своими, сказал им: кто хочет идти со Мною, отвергнись себя и

возьми крест свой и следуй за Мною" (Мк. 8,34).

Ахматова осмысляет время через религиозные истины и одновременно религиозные истины через

свои стремления. Многое ещё двоится в её мироощущении. Обостряется тяга и к Горнему, и к дольнему.

Духовному сопутствует душевное, и небезгреховное.