Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Однако издевательски высвечивая абсурдность строящегося материализма, писатель самой этой

новой религии, кажется, сочувствует, видя в ней стремление к общему единству в братской любви.

По мнению писателя, в человеке от природы заложено стремление к любви, но прежняя религия не

давала для того достаточных средств, новая же — более тому способствует.

Платонов попадает в какой-то лабиринт, где все ходы заканчиваются тупиками антропоцентризма,

техноцентризма, сциенцизма и пантеизма. Часто его воззрения превращаются в сцепление всех этих

заблуждений. Человек для него есть творение природы. Но эту природу, по мысли Платонова, нужно

уничтожить в борьбе. Однако уничтожение природы — и следовательно, человека, есть смерть. Иным

героям Платонова вообще уютнее в мире мёртвых механизмов.

Техника же есть производное от науки, так что идея соединения религии с наукою, не могла обойти

стороной Платонова. Само время к тому располагало. Конечно, здесь где-то рядом должен оказаться и

Фёдоров с его мыслями о воскрешении, поскольку смерть как абсолютное ничто привлечь человека,

мыслящего о переустройстве мира, не могла.

Может быть, обращение к силам природы даст человеку надежду? Размышлениям об этом

посвящена повесть "Ювенильное море" (1934), в которой герои пытаются осуществить мечту добывания

глубоких подземных вод, сконцентрировавших в себе энергию юной жизни. Впрочем, и эта идея

подвергается скептическому сомнению: поскольку для сверхглубокого бурения надо много

электроэнергии, то не повредит ли это земному свету?

Мир Платонова полон двойственно осмысляемых стремлений — и трагичен. Безрадостна и его

собственная судьба. И в реальности, и в измышленности — он не обрёл выхода из тупиков.

Мы же должны различать трагическую судьбу писателя и его неумение в полноте осмыслить

трагедию мира, который он пытается переотобразить в собственном творчестве. Судьба требует

сострадания, творчество — беспристрастной оценки.

Михаил Михайлович Пришвин (1873—1954) известен весьма многим только как детский

писатель, повествующий с любовью и вниманием о мире природы. Так пыталась осмыслить его и критика

сталинских времён. Это неверно, но для писателя не без пользы: если бы стали докапываться до основ его

мировидения, литературная жизнь Пришвина оказалась бы намного сложнее. Он в рапповские времена ещё

(до создания в 1934 году союза писателей) был атакован за чуждость воззрений своих партийной

идеологии, затем всё как будто утишилось, но в те времена никто не был застрахован от новых нападок.

С ранних лет Пришвин слишком пристально вглядывался в староверческую жизнь. Мать писателя

происходила из старообрядческой семьи, но перешла в Православие, поэтому родовые основы не могли не

волновать воображения незаурядного писателя к жизни весьма чуткого.

Он ездит по Северу, затем публикует об этом книгу очерков "В краю непуганых птиц" (1907) —

первое своё значительном создании; затем продолжает ту же тему, превращает этнографические очерки в

своего рода сказку (так легче высказать мечту о счастье) — в книге "За волшебным колобком" (1908).

Вымысел же накладывается на рассказ о печальной судьбе староверцев.

Где староверы, там недалеко и сектанты (да и что как не секты — различные староверческие

согласия?), а их мистика в предреволюционные годы, когда Пришвин входил в русскую культуру, слишком

волновала религиозно-философское беспокойство либеральной интеллигенции. Пришвин вошёл в общение

с Мережковским, Гиппиус, Розановым, Блоком, Вяч. Ивановым, посещал их собрания, а одновременно с

любопытством изучал "народную веру", путешествовал по северу, посетил озеро Светлояр, где нашёл

весьма пёстрое паломническое общество. Об этом написал он своеобразную повесть "У стен града

невидимого" (1909). И сделал важный вывод: религиозный настрой столичных интеллигентов мало чем

отличен от сектантского.

К Православию в этот период он выказывал отношение негативное: "Никогда я не думал, какую

бездну тьмы вносит православие", — утверждал он в одном из писем 1908 года. И тогда же сделал

примечательное признание: "Первый раз в жизни прочёл Евангелие, Павла, немного Библию. Понял, но не

принял. И как принять! Мне кажется, что на Светлом озере по людям я как по страницам прочёл всю

историю христианства". Парадоксально, но сектантско-староверческий хаос у стен невидимого Китежа для

него глубже раскрывал христианство, чем Священное Писание.

Пришвин сделал другой вывод: революционное движение (а он и марксизмом ненадолго увлёкся,

так что судил не понаслышке) также сектантское по корням и сути своей. Это ещё одно свидетельство

внутреннего родства либеральной интеллигенции и радикальной революционной бесовщины, прежде всего

большевистской: среди сектантов были и большевики, а сам Ленин видел в сектантах возможных