Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Более того, мистический замысел всего произведения Булгакова обретает тем самым страшную

значимость. "Но если у нас не остаётся никаких сомнений в том, что М.Булгаков исповедовал "Евангелие

от Воланда", — справедливо рассуждает Гаврюшин, — необходимо признать, что в таком случае весь

роман оказывается судом над Иисусом канонических Евангелий, совершаемым совместно Мастером и

сатанинским воинством. Литостротон мистически совместился с Москвою, которая некогда была "третьим

Римом" — и стала второй Голгофой".

Именно Мастер — главный хулитель Духа в романе (от сатаны же иного и ожидать нельзя).

Сочувствие Мастеру, которое всеми силами пытается спровоцировать, и небезуспешно, автор романа, —

соучастие в этом грехе.

Иная роль у Маргариты, возлюбленной Мастера. В силу неких особых присущих ей магических

свойств она становится источником той энергии, которая оказывается необходимой всему бесовскому миру

в определённый момент его бытия, ради чего и затевается сам "бал". Если смысл Божественной Литургии в

евхаристическом единении с Христом, в укреплении духовных сил человека, то анти-литургия даёт

прибыток сил обитателям преисподней. Не только неисчислимое сборище грешников, но и сам Воланд-

сатана как бы обретает здесь новое могущество, символом чего становится изменение его внешнего облика

в момент "причащения", а затем и полное "преображение" сатаны и его свиты в ночь, "когда сводятся все

счёты".

Перед читателем, таким образом, совершается некое мистическое действо: завершение одного и

начало нового цикла в развитии запредельных основ мироздания, о которых человеку можно дать лишь

намёк, не более того.

Таким намёком становится роман Булгакова. Источников для такого намёка выявлено уже

множество: здесь и масонские учения, и теософия, и гностицизм, и иудаистские мотивы... Мировоззрение

автора "Мастера и Маргариты" оказалось весьма эклектичным. Но главное — антихристианская

направленность его — вне сомнения. Недаром так заботливо маскировал Булгаков истинное содержание,

глубинный смысл своего романа, развлекая внимание читателя побочными частностями. Тёмная мистика

произведения помимо воли и сознания проникает в душу человека, и кто возьмётся исчислить возможные

разрушения, которые могут быть в ней тем произведены?

10

В 1952 году Александр Исаевич Солженицын (р. 1918) написал стихотворные сроки, через

которые можно осмыслить всю его жизнь:

Но пройдя между быти и небыти,

Упадав и держась на краю,

Я смотрю в благодарственном трепете

На прожитую жизнь мою.

Не рассудком моим, не желанием

Освещён её каждый излом —

Смысла Высшего ровным сиянием,

Объяснившимся мне лишь потом.

И теперь, возвращённою мерою

Надчерпнувши воды живой, —

Бог Вселенной! Я снова верую!

И с отрекшимся был Ты со мной...

Бытие Солженицына в русской культуре не может быть осознано вне действия Промысла Божия.

Разумеется, и во всякой жизни действует промыслительная воля Творца, но Солженицын не просто был

ведомым этой волей, но сумел сознательно ей следовать. Это дало ему силы выдержать тягчайшие

испытания, и малой доли которых достаточно было бы, чтобы сломить натуру, не опирающуюся на

подлинность веры.

Солженицын стремительно обозначился в литературе, возвысившись в ней сразу, резко. Появление

"Одного дня Ивана Денисовича" (1962) стало рубежной вехой в её истории: теперь всё разделилось в ней,

на до и после этой повести. Само вхождение Солженицына в литературу показало как действует Промысл:

в соработничестве с человеком. Конечно, не политбюро, не Хрущёв создали возможность публикации

"Одного дня..." — они лишь выполнили то, что было определено Промыслом. Но... Была создана

возможность, была и ответная готовность. Мог ведь победить здравый смысл: зачем силы класть на то, чего

не только не напечатать, а и показывать страшно, и хранить небезопасно. И создалась бы возможность, да

ответить бы нечем было. Нужна была сильная воля, чтобы одолеть то "здравое" внутреннее нашёптывание,

и она ответила воле Творца.

Солженицын вошёл в литературу и сразу стал в ней классиком. Ему уже не было нужды

вырабатывать своё художественное своеобразие, искать и выстраивать систему идей, потому что уже

остались позади все муки становления.

Весь корпус его произведений есть единое целое с нераздельной системой ценностей; нужно и

осмыслять это единство недробно, насколько это доступно анализу вообще (он ведь: хочешь-не хочешь, а

раскладывает на части исследуемое — и не может без того). Это не значит вовсе, что писатель закоснел в

своих убеждениях. В отличие от многих, Солженицын как раз умеет признавать прежние ошибки, имеет

мужество говорить о них открыто, избавляться без сожаления. Но и в этом проявляется всё та же цельность

его, которую не нам дробить.

Прежде всего, Солженицын отверг идеал эвдемонической культуры. "Счастье — это мираж", —

утверждает один из персонажей "Ракового корпуса", Шулубин, и автор, несомненно, многое из своего ему