Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Это были удары — как если бы татары залезли на русские колокольни и ну бы дёргать. ...

Как в насмешку ...хохотал охальный революционных звон".

Россию жалко...

Потому что многие только и мечтали, как бы её сломать. Продолжая старые нигилистические

поползновения, старую ту дурь, уже и прапорщик русской армии безжалостно режет в ответ на робкое

замечание, что нужны России работники, делатели: "Ещё эту гнусность достраивать! Ломать её нужно без

сожаления! Открыть дорогу свету!" Ещё и свет в той тьме надвигавшейся углядывали.

Мы теперь знаем, как ответило то историческое время на все важнейшие вопросы. Но вопросы

остались, потому что тем временем не всё кончилось в истории. Прокатилось колесо, но уцелела Россия.

Уцелела ли?

Вопросы остаются и требуют ответа: к какому развилку спешить? под какой камень готовиться

уложить себя?

Помогает ли эпопея Солженицына ответить на эти вопросы? Помогает несомненно, если

вдумываться в написанное.

Но...

Для нашего ли торопящегося времени эта книга?

В неё требуется медленно войти, как в глубокую воду, и долго пребывать в ней. А мы уже

привыкли к быстрому суетливому мелководью...

И сам автор, кажется, присовокупил к тому некоторый свой художественный просчёт.

Он писал "Красное колесо" как художник и как исследователь. Художнику важна точность и

ёмкость образов, когда частности могут быть отброшены ради цельности общей; исследователю потребна

полнота обретённого материала, когда никакая частность не является лишней. Два этих начала не могут не

вступить в противоречие. Но если в "Архипелаге" они установились в гармонии, то в "Колесе" одолевал

часто исследователь — перегружал пространство теми подробностями, от которых художник должен бы

избавляться.

Выскажем свою догадку, почему так произошло. Солженицын, осуществляя своё мощное

дарование в творчестве, остался всё-таки в рамках старого реализма, не дающего подлинных возможностей

для развития художественной системы. Поэтому при всей внешней новизне своих эстетических приёмов

Солженицын усложнил структуру и содержание повествования количественно, но не качественно. И это

сказалось на результате.

После эстетических открытий Чехова (а перед тем Пушкина в "Борисе Годунове" и Достоевского в

"Братьях Карамазовых"), с его разноуровневым ёмко-лаконичным отображением бытия, после творческого

поиска Шмелёва (в "Путях небесных") система размеренного и отягощенного подробностями линейного

одномерного (при всей структурной объёмности) повествования кажется устаревшей.

И ещё одно есть, что оставляет какую-то неудовлетворённость по прочтении эпопеи. Того многого

истинно мудрого и глубокого не охватить, что есть в ней, и вопросы поставлены единственно верно. А

единственно верного ответа, кажется, не подсказано.

Чтобы уяснить это, следует охватить всю систему взглядов писателя.

Солженицын чрезмерно силён, когда раскрывает истинную природу большевизма или западного

либерализма (а наш от того произведён), он проницателен в конкретных наблюдениях над постсоветским

временем и в советах, как избыть многие пороки современной реальности. Но о чём его главная печаль? О

времени. Это важно, но этого мало для писателя такого масштаба.

Важнейшим вопросом для всякого русского человека, хоть не всегда он то сознавал, является

русский же и вопрос. Солженицын не мог его обойти, написав работу, так и обозначенную: "Русский

вопрос" к концу XX века (М., 1995). Писатель даёт обширный экскурс в историю. С чем-то в нём можно

согласиться, что-то дополнительно обсудить. Но не это главное. Важнее, на каком уровне он осознаёт тот

вопрос. Мыслит же он проблему в категориях прежде всего геополитических, затем культурно-

национальных, также экологических, не обходит вниманием и Православие, но усматривает в нём (хотя бы

по общему объёму текста, весьма незначительному, который этой теме посвящен, — можно о том судить)

лишь одну из особенностей народной жизни, едва ли не равную среди прочих, — а это ведь стержневое

начало русской жизни.

Сам русский вопрос Солженицын трактует как вопрос сбережения народа. Но это не может быть

конечной целью осмысления вопроса. Ибо тут же разумеется возможное недоумение: а для чего то

Сбережение? Вопрос остаётся открытым.

Солженицын много говорит (и не только в названной работе) о необходимости упрочения

российской государственности и сбережения русского народа, но нигде не отвечает на вопрос: а для чего?

То есть он может сказать, что ответ мыслится в рамках его же (глубокой и справедливой)

убеждённости: нация — богатство человечества: при утрате какого угодно национального начала —

человечество обеднеет неизбежно. Да ведь человечество столько уже постаралось для своего обеднения,

что не обеспокоится и новой утратой. И вопрос прозвучит вновь и вновь, как в тех стихах Алтаузена о

спасителях отечества: стоило ли спасать-то?