Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

основу подрывал, войне споспешествовали. Парадокс?

Писатель отмечает то, что и поныне не избыто, питаемое либеральными идеями: шельмование

самой любви к родине. "И правда, ухо трудно привыкало отличать "патриот" от "черносотенец", всегда

прежде они значили одно".

Россию жалко...

Один из самых запоминающихся образов эпопеи "Красное колесо" — плач по России, совершаемый

неведомым седым, одетым во всё белое дедом — не простым, святым? — рыдание неутешное о том, чего

"и сердце не вмещает" (Узел III, гл. 69).

Россию жалко...

Вопрос же о государственном устройстве становится не из последних в размышлениях о судьбах

России.

Осмысление монархической идеи доныне тревожит сознание русского человека. Солженицын

опирается на идеи И.А. Ильина, быть может, вершину монархической идеологии, — доверяя пересказать

их профессору Андозерской. Выделяется прежде особая природа монархии, врученность власти свыше, так

что становится монарх подлинный не властителем, а несущим бремя власти, отказаться от которой не

может. Монарх не может стать и тираном, ибо на нём ответственность перед Высшей Властью, чего не

знает тиран.

Что выше — данное от Бога или идущее от несовершенного человеческого разумения? Вот суть

спора о способе правления.

Монархия отражает установленную свыше иерархию ценностей (не всегда совершенно — да),

республика — механическое равенство, бессмысленное по истине.

Солженицын разделяет в царственном страстотерпце Николае II, носителе высшей власти, —

монарха и человека. Многие монаршие промахи не упускает писатель, но он же и утверждает: "Лишь

высмеянный и оклеветанный царь — через всю муть революции прошёл без единого неблагородного или

нецарственного жеста". А всё же горький вывод: "Не потому пала монархия, что произошла революция, —

а революция произошла потому, что бескрайне ослабла монархия".

Но сколько было приложено старания, чтобы ослабить её! Толпами проходят через пространство

эпопеи совершители злого дела: от высших сановников, военачальников, политических лидеров до

крупных и мелких бесов революционного разора. Одни бездумно, только о собственной корысти

беспокоясь, губили Россию, другие — сознавая смысл творимого.

Бездарное руководство, гражданское и военное, ничего не умеющее, мало понимающее в том деле,

за которое взялось, порождало ту обстановку безволия и неустойчивости, в которой особенно вольготно

чувствовала себя вся либеральная и революционная гнусь.

Свобода низменных страстей всё более захлёстывала бытие. Начиная с 1905 года левые развязали

невиданный террор. И до сих пор прогрессивная общественность не стыдится обвинять правительство,

вознося обычных уголовников, придавая им благородное обличье. Приговором этой мерзости звучат слова

Солженицына:

"Просто цифры, господа! За первый год русской свободы, считая ото дня Манифеста, убито 7 тысяч

человек, ранено — 10 тысяч. Из них приходится на казнённых меньше одного десятого, а представителей

власти убито вдвое больше. Чей же был террор?.."

Солженицын ясно показывает, что в этом революционном безбожии свободу можно расширительно

толковать в угоду чьей угодно корысти. Вожделениям тех же уголовников, участие которых в революции

предрекал ещё Достоевский.

Среди прочих особенно интересна фигура Ленина. Показано в эпопее важнейшее в Ленине: полное

его незнание никаких моральных принципов. Для него — то и нравственно, что выгодно. Это в живой

ткани художественного повествования становится особенно зримо-отвратительным. Ленин раскрыт

автором как политик, ограниченный в общем постижении событий, в самом охвате бытия, но слишком

цепкий в тех частностях, какие дают временный (в общем историческом масштабе) и несомненный успех.

Общего он не смог угадать, а в мути, созданной всей революционной дрянью, мгновенно сориентировался.

Самое ужасное, что "Ленин каждую мысль прямолинейно вёл на смерть России". Вот что страшно: России

ему не жалко вовсе.

Сами методы большевистской митинговой пропаганды, за которыми ощущается жёсткий рассудок

вождя, отличаются дикарской моралью.

Солженицын и то не упустил показать, что во всей это дряни вызревала идея собственного

"религиозного", якобы духовного осмысления совершавшегося. Суть же этой "духовности" раскрылась

подлинно и символически в колокольном звоне, какой раздался над Москвою при начале всех бедствий:

"Да, бил Кремль. Во многие колокола. И, как всегда, выделялся среди них Иван.

За шестьдесят лет жизни в Москве и в одной точке — уж Варсанофьев ли не наслушался и звонов, и

благовестов? Но этот был — не только не урочный, не объяснимый церковным календарём, — утром в

пятницу на третьей неделе Поста, — он был как охальник среди порядочных людей, как пьяный среди

трезвых. Много, и бестолково, и шибко, и хлипко было ударов — да безо всякой стройности, без лепости,

без умелости. Это удары были — не звонарей.

То взахлёб. То чрез меру. То вяло совсем и перемолкая.