Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

болит. Но тут без веры не обойтись, и без истинной веры.

Зачем она нужна? Да чтобы была хотя бы единая точка отсчёта, без которой лжи и правды не

распознать и жить порой по лжи: как Вася Зотов. Люди начнут, произнося одни и те же слова, говорить на

разных языках, не понимая друг друга: каждый будет разуметь своё и как убедить, что нельзя так? А что

так уже есть у Солженицына показано прекрасно. При отсутствии веры более надёжным представляется

большинству не нравственное, а рациональное начало.

Но рационально можно оправдать что угодно, обосновывая любое злодейство. Человек становится

песчинкой в распоряжении безличной случайности, равнодушной к человеку. Интеллект и не может выше

подняться.

Замыкаясь на проблемах сугубо нравственных или рассудочных — тупика не избежать. Гораздо

глубже, чем в романах, зачерпнул писатель в многотомном труде своём о сталинских лагерях.

Создание художественного исследования "Архипелаг ГУЛАГ" — подвиг писателя.

Жанр определён верно: по охвату материала, по многомерному осмыслению его, во всех

подробностях, книга есть историческое и социологическое исследование, подсильное лишь немалому

коллективу; а по образному видению жизни она поднимается до эстетических высот, не всякому

художнику доступных.

Смысловым центром всей работы видится нам её четвёртая часть "Душа и колючая проволока".

Здесь все нити сходятся, стягиваясь в узлы, здесь устанавливается та высшая для писателя точка, с которой

он осматривает всё пространство, отображённое им.

У Солженицына названия всегда удивительно точны. Вот и теперь важнейший вопрос обозначен:

какова судьба души в жестокости неволи? И что поможет душе, уцелеть, себя сберечь от того страшного,

что её даже скорее тела подстерегает?

Писатель утверждает, что путь заключённого может стать путём нравственного восхождения. Сами

испытания он начал воспринимать, как указующие воздействия некоей высшей воли, необходимые для не

всегда умеющего вызнать истину рассудка.

Чья воля направляет человека? Такой вопрос не может не возникнуть, автор задаётся им также. Он

вспоминает свой разговор в лагерной больнице с одним из врачей-заключённых. Тот утверждал: всякое

наказание, даже если оно имеет неверную причину, справедливо, поскольку "если перебрать жизнь и

вдуматься глубоко — мы всегда отыщем то наше преступление, за которое теперь нас настиг удар". Но

ведь этот именно довод когда-то возник у друзей многострадального Иова и был отвергнут как неистинный

Самим Богом. Бог направил мысль праведника к необходимости принять Его волю без рассуждений — с

верой. Это единый универсальный ответ человеку во всех его сомнениях, и речь идёт, хотя слово и не

названо, о Промысле.

Солженицын приводит к осознанию необходимости религиозного осмысления бытия — всё иное

лишь уводит в сторону от истины. Жестоким опытом он обретает эту истину, о которой сказано ещё в

Писании и о которой всегда предупреждали Святые Отцы в поучениях, в молитвах. Но истину всегда

вернее укрепить собственным опытом. Постижение такой истины становится бесценным результатом (но

не материальным, о котором прежде шла речь), который был обретён художником. Обретён тяжкой ценою.

"Вот почему я оборачиваюсь к годам своего заключения и говорю, подчас удивляя окружающих:

— Благословение тебе, тюрьма!"

Но поразительно дальше: "А из могил мне отвечают: — Хорошо тебе говорить, когда ты жив

остался!"

Взгляд на мир становится многомерным.

Даже если бы от всего написанного Солженицыным уцелело одно лишь это место, как осколок

громадной фрески, и тогда можно было утверждать: это создание мощного таланта.

Здесь возникает противоречие; и как у Твардовского: "Я знаю, никакой моей вины, ...но всё же, всё

же, всё же!" I Разрешить противоречие можно лишь, если время переходит для человека в вечность. Иначе

всё бессмысленно. И благословение тюрьме обернётся насмешкой над погибшими. Потребность в

бессмертии возникла вовсе не от жажды ненасытных людей в погоне за наслаждениями, как полагал не

знавший христианских истин Эпикур. Она рождается жаждою обрести смысл в бытии, выходящем за рамки

материального мира.

Материальный мир требует своего. И другой писатель-лагерник, Варлам Шаламов, утверждал

противоположное: требования этого

мира не заставляют человека совершать восхождение, но обрекают его на растление. Когда речь

идёт о простейшем хлебе, подхватывает и Солженицын, включаясь в спор, "думать ли тебе о своём горе, о

прошлом и будущем, о человечестве и о Боге?" Но не о простейшем же речь...

Спор между Солженицыным и Шаламовым — спор о сущностных основах бытия. Что вызвало

вообще этот спор, столь разные воззрения на происходившее? Просто спор шёл на разных уровнях

осмысления реальности. Если читать "Колымские рассказы" Шаламова, это страшное свидетельство

прошедшего все круги земного ада страдальца, то легко разглядеть: автор видит жизнь человека на уровне