Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

существования его тела, не выше. Именно тело, как бы отбросившее от себя душу с её потребностями,

оставшееся с одними своими инстинктами, с тягою к выживанию, ради которого оно готово на всё, — вот

что остаётся от человека в рассказах Шаламова. На этом уровне говорить о "восхождении" —

бессмысленно.

Солженицын взывает к духу. Дух же может и пасть, но и восстать мощно.

Пребывая на столь разных уровнях, никогда не придти к согласию.

Солженицын прямо утверждает: вера ограждала людей от растления и в лагерях. Растлевались же

те. кто был лишён "нравственного ядра" ещё до лагеря — убеждён писатель. Кто был растлён ещё и

"вольной" жизнью.

Так ещё раз проявляется порочность эвдемонической идеологии, безбожной по сути, не

отягощённой никаким духовным воспитанием.

Лагерная же система была рассчитана на отвращение человека от духовного внутреннего труда.

Повествование в отмеренных сроках "Красное колесо" (а оно начинало создаваться ещё до

изгнания) стало сразу невиданным дотоле явлением в истории мировой литературы.

Эта грандиозная эпопея строится автором по законам контрапункта, в сопряжении тем, проблем,

идей, относящихся к различным пластам реальности, ко многим уровням человеческого бытия. Личное и

всеобщее становятся у писателя неотделимыми одно от другого, узор повествования накладывается на

плотный исторический фон, представленный в документах, но и соединяется с мусором истории,

захламляющим пространство газетными обрывками, мелкой суетливостью персонажей, недостоинством

даже и значительных деятелей. Что поделаешь? История движется не по выметенным тротуарам

проспектов, а по бездорожью с непролазной порой грязью, от которой никуда же не деться.

Судьба человеческая вбрасывается в историю, история начинает вершиться судьбами отдельных

людей. Она и строится по образцу взаимоотношений между людьми. Нити истории время от времени

стягиваются в узлы, где события обретают судьбоносный смысл, — автор исследует их пристально, во всех

подробностях, больших и маловажных. Из этих узлов он составляет своё повествование.

У Солженицына несомненно есть то, что Бахтин несправедливо приписывал Достоевскому: эпопея

"Красное колесо" — большое полифоничное полотно, где в хаосе идей и понятий всё порою представляется

равнозначным. Кто прав, кто виноват? Иногда постигнуть не сразу удаётся. Это проявлялось уже и в

прежнем творчестве писателя, теперь становится особенно заметным.

Солженицын выходит здесь на особый уровень психологического анализа: он абсолютно вживается

в каждого своего персонажа, начинает мыслить и чувствовать в полноте его внутреннего состояния. Даже у

Толстого и Достоевского, этих признанных психологов (и у самого Солженицына, когда он писал о

Сталине) всегда чувствуется некоторая дистанция между автором и его героем, даже когда совершается

глубокое проникновение в переживание человека. Теперь у Солженицына эта дистанция исчезает. Ленин,

Николай II, Императрица, убийца Богров, вымышленные персонажи — все обретают абсолютную

независимость от повествователя, тем как будто утверждая неопровержимость собственной правоты в

видении мира и в действиях своих. Каждый становится по-своему прав и опровергнуть эту правоту

повествователь в самом ходе самораскрытия персонажа не может: для этого и нужна была бы та дистанция,

тот зазор между автором и героем, которых у Солженицына нет. Он полностью перевоплощается в другого

человека и вынужден со-чувствовать его правоте.

Может быть Солженицын — наивный релятивист? Нет. Просто он предельно объективизирует

критерии оценки всего совершающегося. И затем он поверяет истину той мудростью, какая стоит не только

над персонажами эпопеи, но и над ним самим — на некоей недосягаемой высоте, позволяющей осмыслить

всё достаточно трезво и непредвзято. Знаками этой высокой мудрости становятся для писателя чёткие

сгустки человеческого опыта, выделенные даже графически в общем потоке текста повествования.

Конечно, всё выявляется в общей сложной эстетической системе произведения, в сплетении

образных связей, сопряжении событий, в выверенном соотношении внешнего образа действий и

внутреннего состояния каждого человека. Однако и полифония не стихийный, а сознательный

эстетический принцип писателя.

Посмеем утверждать, что центральной идеей эпопеи, проникающей её всю от начала до конца,

стала мысль, высказанная на первых же страницах, — мысль, определяющая судьбу одного из важнейших

персонажей, имеющего к тому же и слишком ясную обозначенность — Саня (Исаакий) Лаженицын:

"Россию... жалко..."

Россию жалко...

И тут же яростный отпор:

" — Кого? — Россию? — ужалилась Варя. — Кого Россию? Дурака императора? Лабазников-

черносотенцев? Попов долгорясых?"

Вопрос на все времена. И ответа требует, как бы ни был тот вопрос противен кому-то. Какая