Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

себе как о преемнике Пушкина в исполнении "долга, завещанного от Бога". Внутренняя связь этих строк с

пушкинским "Пророком" несомненна: Лермонтов избирает не только то же название, но и тот же

ритмический рисунок стиха, а главное — он делает своего "Пророка" как бы продолжением того

повествования, которое начато и не завершено Пушкиным: пророк возвращается туда, где начиналась его

духовная жизнь, в пустыню, к истоку событий, ибо люди оказываются недостойными открываемых им

истин правды и любви.

Мотив нежелания осуществлять пророческое служение вызван недостоинством тех, на кого оно

должно быть обращено. Эта мысль у Лермонтова слышалась и до "Пророка" в стихотворении "Журналист,

читатель и писатель" (1840).

В "Пророке" Лермонтова мы ясно чувствуем гордыню презрительного к миру одиночества. Мотив

одиночества слишком слышится и во всей его поэзии. Это одиночество обусловлено конфликтом с

окружающим миром, конфликтом, в котором постоянно пребывает поэт. Мир предстоит слишком

неприемлемым для него, одиночество оказывается вынужденным, и едва ли не постоянно звучит в

лермонтовских стихах.

Одиночество у Лермонтова всегда безысходно. Это важно не упустить. Ведь само по себе

уединение не так и страшно. Более того, мы знаем, что отцы-пустынники специально уединялись для

духовных упражнений, для более полного единения с Творцом. Греховно в одиночестве уныние. Такое

уединение безблагодатно. Не таким ли состоянием поэта объясняется появление в его стихах странного

образа одинокого "властелина неба", с которым поэт себя сопоставляет. Кто это? У Лермонтова это, скорее,

демон, что можно вывести из сопоставления со всем образным строем лермонтовской поэзии, где именно

дух зла символизирует абсолютно одинокое начало. И всё же недоумение остаётся: ведь демон —

властелин преисподней, а не неба. У Лермонтова порою встречаются такие неопределенные, туманные

образы (что отмечал ещё Белинский).

Лермонтов ощущает себя одиноким и во времени. Он не видит отрады в памяти о прошедшем, но

ещё более страшится будущего.

Гляжу на будущность с боязнью,

Гляжу на прошлое с тоской

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной...

(1838)

Лермонтов отдал несомненную дань романтизму и не избыл его полностью в своей поэзии. Только

романтиком он оказался своеобразным: и прошлого не жаловал, и на будущее не уповал, как видим. Он

близок был в этом Байрону, который тоже порой чересчур мрачно смотрел на жизнь. Недаром же имя

английского поэта встречается время от времени в лермонтовских стихах.

У Лермонтова всегда больше горечи, с кем его ни сравнить. Больше безнадёжности. Он опускается

до глубочайших глубин безверия, бросая упрёк в своих муках не кому иному, как Творцу. И гордыня поэта

— не сокрытая змея (как, помним, у Пушкина), она слишком на виду. Одна и та же страсть жжёт его и при

начале и под конец недолгой жизни. И часто сквозь гордыню проступает то, к чему она близка, особенно в

романтизме подобного толка, — это тяготение к богоборчеству. В Творце поэт усматривает некую силу, не

позволяющую мрачному гордецу осуществить именно его собственную волю.

С твёрдым постоянством Лермонтов говорит о необходимости пророческого служения для поэта. И

с горечью сознаёт утрату поэзией высокого своего назначения. Но своеволие, замешанное на гордыне, и

пророческое служение — несовместимы.

Поэт порой как будто готов оставить сокровища земные ("земле отдал я дань земную, ... готов

начать я жизнь другую"), но все его последующие создания свидетельствует об ином: гордыня и своеволие

остаются теми же.

А между тем понимание губительности своеволия Лермонтову было дано. О том повествуют

изумительно прекрасные стихи "восточного сказания" "Три пальмы" (1839), составляющего собою

большую развёрнутую метафору, ясную аллегорию. Здесь же, вслед за Пушкиным, Лермонтов отвергает и

прагматическое понимание поэзии, навязывание ей служения примитивной практической пользе. Ропот на

Бога отразил (и отражает всегда) непонимание Его воли и оттого неприятие её. Желание именно своего,

человеческого, проистекающее из гордыни, оборачивается уничтожением источника жизни. Своеволие

чревато гибелью, смертью.

В этой поэтической легенде — не средоточие ли всей жизненной коллизии Лермонтова, раскрытие

его внутренней трагедии? Художник на уровне образном, эстетическом сознает то, чему отказывается

следовать в жизни реальной. Своеволие влечет к гибели. И оттого так зыбко, так неверно всё порой и в

пространстве, где властвует лермонтовская поэтическая стихия.

Что стоит за этим странным противоречием: между осознанием пророческого долга и вырвавшимся

наружу стремлением осуществить его вне молитвы, то есть вне общения с Богом? Но услышит ли тогда

душа: "исполнись волею Моей"? А может, она и не хочет того услышать? Может быть, тайное, от самого

себя скрываемое желание утвердить: "да будет воля моя" — всему причиной?