Вересковая принцесса

– Пойдёмте, – сказал он. – Я не могу понять, как вы вашими маленькими ручками смогли открыть старый, насквозь проржавевший замок.

– Это ребёнок, – сказала я, невольно улыбаясь при мысли о милом маленьком создании. – Мне очень хотелось посмотреть вблизи на ребёнка и на людей, которые выглядели такими счастливыми рядом друг с другом. Я никогда не представляла, как это бывает, когда родители так любят своих малышей.

– Как же вам удалось заглянуть в чужую семейную жизнь?

Я показала на вершину вяза, к которому мы как раз подходили.

– Я сидела вон там наверху.

Он украдкой улыбнулся, и я заметила, что его взгляд за очками скользнул по моему левому боку. Я невольно поглядела туда же, и – о ужас! Мстительный вяз прорвал зияющую прореху в моём парадном платье, да ещё такой правильной треугольной формы, как будто он орудовал транспортиром!

Я почувствовала, что сильно краснею, и хотя это был всего лишь господин Клаудиус, мне стало жутко стыдно.

– О Боже – Илзе! – вырвалось у меня.

– Не волнуйтесь, фрау Илзе не станет вас ругать, мы этого не допустим! – сказал он дружелюбно, но таким покровительственным тоном, как будто он говорил с малышкой Гретхен. Меня это рассердило – такой маленькой и беспомощной я всё же не была… В этот момент мне подумалось, что Дагоберт совершенно другой. Он обращался со мной – особенно с тех пор как узнал, что я буду представлена ко двору, – как с совершенно взрослой дамой.

Господин Клаудиус продолжил:

– Фрау Илзе, кстати, позаботилась о замене. Она затребовала у меня вчера некую сумму для вашего нового наряда… Я бы хотел воспользоваться случаем и обратить ваше внимание на следующее обстоятельство. Пока фрау Илзе здесь, она может улаживать для вас подобные вопросы; но затем я должен буду просить вас обращаться напрямую ко мне.

– И это нельзя изменить? – спросила я, даже не пытаясь скрыть досаду.

– Нельзя, фройляйн фон Зассен, – таков порядок.

– Ну что ж, значит, моя дорогая бабушка была права, так сильно ненавидя деньги… Боже, такие сложности при переходе пары талеров из одних рук в другие!

Он с улыбкой искоса поглядел на меня.

– Я постараюсь по возможности облегчить вам эту задачу.

– Я должна из-за каждого гроша приходить в вашу тёмную комнату?

– Разумеется… Вам так не нравится эта комната?

– Весь главный дом такой холодный, и в нём темно, как в склепе!.. И как только Шарлотта и фройляйн Флиднер там выдерживают? Я бы умерла от страха и отчаяния! – и я невольно прижала руки к груди.

– Несчастный старый дом – он уже однажды почти разрушил жизнь женщины! – сказал он, слабо улыбаясь. – А теперь по его вине вам у нас не нравится!

– О, цветочный сад я обожаю! – быстро возразила я, уходя от ответа. – Он кажется мне книгой, полной чудесных, сказочных историй! Иногда мне приходится сильно зажмуривать глаза и крепко держать себя в руках, чтобы не броситься прямо в какую-нибудь цветущую клумбу!

– Ну так сделайте это, – сказал он со своей дружелюбной невозмутимостью.

Я поражённо воззрилась на него.

– Ну да, и тогда вы хорошенько меня отчитаете, – вырвалось у меня. – Скольких букетных грошей вы тогда лишитесь!.. О Боже, и скольких пакетиков с семенами!

Он отвернулся, запер дверь, перед которой мы стояли, и вытащил ключ из замка.

– Эту букетно-грошовую мудрость вы, конечно, услышали из тех же уст, которые поведали вам о задней комнате? – спросил он, пряча ключ в карман.

Я молчала – я бы ни в коем случае не смогла произнести имя Дагоберта; именно от него я услышала эту «мудрость», как её с лёгким оттенком горечи назвал господин Клаудиус. Он не стал настаивать на ответе.

– Значит, «Услада Каролины» и лес вам совсем не нравятся? – спросил он.

– Здесь очень красиво…

– Но совсем не так красиво, как на пустоши, да?

– Я не знаю – но… Я так тоскую по Диркхофу! Я очень часто мучаюсь и ужасно боюсь разбить себе лоб – здесь так много деревьев… – Это признание вырвалось у меня почти невольно… Никто в доме не спрашивал меня о Диркхофе; очевидно, все считали эту перемену в моей жизни несомненно счастливой для меня.

– Бедное дитя! – сказал он. Нет, нет, это было вовсе не участие! Просто у него от природы такой мягкий голос!

Мы как раз подходили к газону перед «Усладой Каролины». Там стоял старый Эрдман, который давеча не пускал нас с Илзе в главный дом. В левой руке у него была лохань, из которой он щедро сыпал на гравий еду для птиц. Господин Клаудиус быстро подошёл к нему и задержал его правую руку, которая была готова бросить очередную порцию зерна.

– Вы сыплете очень расточительно, Эрдман, – сказал он. – Вы пройдите в кустарник, там повсюду прорастают зёрна, которые животные не смогут съесть при всём желании; я прямо сейчас это увидел, и мне это совершенно не понравилось. – Он взял лохань и пропустил зёрна через свои тонкие пальцы. – Да это же чистая пшеница! Эрдман, я вынужден вас отчитать! Вы же знаете, что подобное бездумное расточительство вызывает у меня отвращение. У нас зерно бесполезно пропадает, а какой-нибудь бедный ребёнок напрасно мечтает о куске хлеба.