Я не мог заснуть… и не из-за боли в спине. Я
Если не считать дыхания вентиляторов кабины и белого шума из динамиков УКВ-канала радио, в кабине царила ночная тишина. Из-за этого молчания мне казалось, что мы остановились в космическом пространстве. Весь опыт прежней жизни говорил мне, что скорость сопровождается шумом — завыванием ветра вокруг фонаря кабины, ревом двигателя. Теперь же я летел со скоростью почти 8 километров в секунду, и совершенно беззвучно. Было такое впечатление, будто я поднялся на воздушном шаре и Земля медленно поворачивается подо мной.
Меня также охватило сильное чувство оторванности от остального человечества. Ничто за окном не позволяло предполагать, что где-то во Вселенной существует жизнь. Я смотрел на горизонт более чем в тысяче миль от меня и видел лишь неизбывную синеву Тихого океана. С каждой секундой горизонт смещался почти на 8 километров к востоку, но ничего не менялось. Ни туманного следа, как от реактивного лайнера, ни кильватерной струи, как от корабля, ни городов, ни солнечного зайчика от стеклянной или металлической поверхности. Не было никаких признаков жизни на Земле. Космос же выглядел еще более пустынным. Сияние Солнца подавляло слабый свет звезд и планет. Космос был настолько же черным, насколько синим был океан.
Солнце светило ярко, и в кабине стало очень жарко. Я вылез из спального мешка и завис над стеклом в нижнем белье. В этом расслабленном состоянии ноги и руки норовили сложиться внутрь, словно пытаясь вернуться к позе плода. Я превратился в волосатый эмбрион из «Космической одиссеи 2001».
Мой 45-минутный орбитальный «день» подходил к концу, и тут у меня захватило дух от другого зрелища, способного лишить дара речи самого талантливого поэта. По мере того как «Дискавери» летел на восток, солнце позади него склонялось к западному горизонту. Подо мною терминатор — неясная тень, отделяющая сияние дня от глубокой черноты ночи, — начал замутнять океанскую синь. Облака высоко над терминатором сияли оранжевым и розовым под последними лучами светила. «Дискавери» входил в этот мир теней, и я развернулся к задним окнам, чтобы проследить, как солнце уходит под горизонт. Его свет, до этого момента прозрачный, как душа ребенка, теперь расщеплялся атмосферой. Мощный цветной спектр, в сотню раз более яркий, чем любая земная радуга, образовал дугу, отделяющую черноту земной ночи от вечной черноты космоса. Там, где она касалась Земли, цветная дуга была красной, как королевский бархат, выше становилась более тусклой, проходя через множество оттенков оранжевого, синего и пурпурного, и, наконец, исчезала в черноте. По мере того как «Дискавери» спешил уйти от нее, дуга медленно сжималась вдоль лимба планеты к точке захода, уменьшаясь в протяженности, плотности и интенсивности, будто жидкие краски растворялись в небе. Но вот осталась лишь тонкая, как ресничка, дуга цвета индиго. Потом она померкла, и «Дискавери» полностью погрузился в дремоту орбитальной ночи.
Внезапно однородная чернота дневного космоса вплелась в ткань моих снов. Млечный Путь протянулся дугой через небо, подобно светящемуся дыму. Другие звезды пронзали тьму белым, голубым, желтым и красным. Юпитер поднялся на небо, как фонарь возничего. И планеты, и звезды были сходны в том, что не мигали. В чистоте космоса они были фиксированными цветными точками.
Я глядел вниз, в земной мрак. Далеко внизу над Центральной Америкой вспыхивали молнии. Метеоры проносились многоцветной вспышкой к своей смерти. К северо-востоку виднелось натриевое сияние неопознанного города. На горизонте атмосфера слабо светилась, поскольку рассеянный в ней солнечный свет проникал и сюда. В этом свечении воздух выглядел как несколько отчетливых слоев серого.
Я увидел, как какой-то спутник летит в западной части неба. Хотя «Дискавери» был уже в темноте, второй объект был достаточно далеко к западу, чтобы все еще отражать солнечный свет.