Верхом на тигре. Дипломатический роман в диалогах и документах

– Я согласно указаниям приехал в Варшаву, встретился с Шуленбургом. Договорились, как будем вести переговоры. За несколько дней до этого в Берлине Шуленбург встречался с Мерекаловым, все было условлено: на 30 января был назначен первый разговор с Микояном. Но здесь разразился скандал: сначала одна лондонская газета сообщила о предстоящих советско-германских переговорах…

Шнурре вспомнил точно: это была та самая статья Вернона Бартлета[27] в «Ньюс кроникл», которую «Правда» перепечатала 31 января с явным намеком на то, что эти переговоры могут иметь далеко идущие последствия.

– Риббентроп вызвал меня в отель «Бристоль», – вспоминает Шнурре, – и был очень резок:

– Вы возвращаетесь в Берлин!

– Но, господин министр, у меня на 30-е прием у Микояна…

– Это не пойдет! Вы возвращаетесь обратно. Это прямое указание фюрера…

Испуг Риббентропа мой собеседник объяснял так: конечно, немецкая сторона была заинтересована в советских поставках, но тогда еще не собиралась придавать торговым переговорам столь далеко идущий смысл. Скандала же Риббентроп старался избежать. Поэтому немцы были вынуждены нарушить все дипломатические каноны и просто отказаться от поездки, что нанесло советской стороне явное оскорбление. И он, Шнурре, долго чувствовал это…{181}

Итак, визит Шнурре отменили. По некоторым данным, немцы даже ограничили его свободу, чтобы помешать выехать в Москву. Временный поверенный в делах СССР в Польше Павел Листопад докладывал 30 января о том, что Шнурре «в течение шести дней сидит как бы под домашним арестом». Кроме того – тоже показательная деталь, – ни поляки, ни немцы не пригласили руководителя советской миссии на официальные приемы по случаю пребывания в Варшаве делегации во главе с Риббентропом{182}. Главы загранпредставительств других стран на них, конечно, присутствовали.

Случившееся притормозило процесс сближения Германии с Советами. Непоследовательность Берлина не могла не сказаться на поведении Москвы, лишний раз убедив ее: не следует спешить обниматься с немцами. Однако Берлин очень скоро вернулся к прежней позиции, ориентированной на СССР.

Увидев, что поляки не желают идти на все уступки, которых ждали от них (отдавать Данциг не собирались), руководство рейха решило применить в отношении Варшавы силовые методы. Возможно, свою роль сыграл и личный момент – неприязнь, разделявшая Бека и Риббентропа. Польский министр недолюбливал своего германского коллегу, считал его позером и, по слухам, называл «лакированной обезьяной»{183}. Трудно сказать, соответствовало это действительности или нет, но Риббентроп в принципе был «сторонником нажима на Польшу и дружбу с ней рассматривал как самый кратковременный маневр»{184}.

Уже в марте в Германии началась масштабная подготовка к польской кампании. Немцы открыто показывали, что не собираются принимать во внимание интересы Варшавы. Первой ласточкой стало присоединение к Германии Мемеля 22–23 марта, вопреки обещаниям, дававшимся Беку и Мосцицкому.

Сражаться с Польшей, не прояснив при этом позицию СССР, было немыслимо, и германский МИД с новой энергией принялся обрабатывать советское правительство. Однако теперь оно проявляло осторожность и осмотрительность и ограничивало контакты уровнем дипломатических миссий.

В течение зимы и весны 1939 года Шуленбург в Москве, а Вайцзеккер и Шнурре в Берлине регулярно напоминали о возможности визита германской делегации, заключения торгово-кредитного соглашения и намекали на то, что одновременно можно было бы обсудить и вопросы политического характера. Молотов в Москве, Мерекалов и Астахов в Берлине внимательно выслушивали эти предложения, но не обещали ничего конкретного.