Вернадский. Дневники 1917-1921.

Едем с невероятной медленностью. На каждой станции стоим, иногда многими часами. И сейчас 8 ч[асов] утра и неизвестно, когда выедем из Борисполя. Вечером выехали из Гребенки, доехали утром до Борисполя. Ужасные паровозы, никуда не годный уголь, нет дров.

Любопытно, что в Ростове и на юге появились мулы. Д[олжно] б[ыть], останутся и после. Не хватает лошадей и возов, мулов привозят англичане.

Едем в одном большом отделении салона в вагоне Бреговича (Эд. Юл.) – студент-юрист, взятый на войну, теперь занимает уже видное место в военно-железнодорожном мире. Имеете с нами два офицера (один очень простой, 4 раза ранен, высказывался резко против монархии) и муж и жена Когены. Он к.-д., видный банковый деятель из Москвы, теперь, по-видимому, член совета м[инистерства] фин[ансов] в Ростове. Он рассказывал очень много интересного и о ростовских делах, и о большевистских. Умный и интересный человек. М[ежду] пр[очим], из его слов я узнал, что подчинение Деникина Колчаку состоялось вопреки постановлению Особого cов[ещания], принятому огромным большинством⁶⁹. Объясняют, м[ежду] пр[очим], влиянием англичанина Бригса. Приезжали из Парижа устраивать это дело Щербачев, Аджемов и еще кто-то из земцев.

Рябушинские, ведущие сейчас очень нехорошую наживную деятельность,— не Пав[ел] Пав[лович], который, по-видимому, умирает в Крыму. Кривошеин действительно ушел в деятельность коммерч[еских] предприятий. Кривошеин не имеет большого хода у Ден[икина] вследствие определенной немецкой ориентации.

У Георгия [Старицкого) встретил гвард[ейского] оф[ицера] Качалова, брат его чиновник особ[ых] пор [учений]. Этот гвард[ейский] офицер (из юристов), не очень умный, как-то ярко вскрыл передо мной историю ф[он] д[ер] Гольца. Фон дер Гольц служил раньше в русской гвардии, Принял сам и его армия русское подданство. Наши монархисты ожидают, что эта немецко-русская монархическая армия поможет восстановить монархию, и верят, что ф[он] д[ер] Гольц не может служить социалистической Германии и будет верно служить русской монархии. Вся эта история очень опасна и подозрительна, т. к. ф[он] д[ер] Гольц был близок к пангерманским слоям и едва ли идея германизма ему может быть чужда. Но я чувствую, что эти сомнения проходят мимо таких людей, как Качалов. Разобраться в этом инциденте ф[он] д[ер] Гольца и роли Юденича никак невозможно сейчас...⁷⁰

Дорогой прочел Павловича [Вельтмана] об интернационализме. Легкая, но местами интересна. Я невольно все эти вопросы рассматриваю с точки зрения автотрофности человечества и геохимических процессов.

Дорогой около полустанка, во время остановки за ст[анцией] Гребенки раздались выстрелы. Рядом, оказалось, казаки убили еврея комиссара, ехавшего в военной добровольческой форме в Киев. Опознан был офицером. Говорят, такие убийства часты. Будто бы он признал, что был комиссаром. В поезде много офицеров; некоторые сконфужены таким самосудом. Думаю, что тут корысть: каждый комиссар везет с собой много денег, а жизнь комуннста, да еще еврея, сейчас ценится очень мало. Вся публика приняла это убийство как-то молча, подавленно, слабо реагируя, стараясь как бы забыть тяжелое. «Жида убили...» Говорили, что приказал комендант Гребенки, что, конечно, явно неверно.

В еврейском вопросе приходится считаться с Америкой, которая сейчас для России – если не брать немецкой ориентации – очень важна, тем более что английское снабжение подходит к концу.

III

1/[14].X.[1]919. Утро

После долгого перерыва – записывал только в свою поездку в Ростов и Таганрог, вновь возобновляю свой дневник. Сознаю значение отметки быстро преходящих мелких фактов жизни – как бы фиксации мгновенно исчезающего, и все-таки не могу найти силы воли для исполнения желаемого. Для меня, мне кажется, главное в том, что я все время недоволен формой записи, невозможностью выразить в удовлетворяющей меня форме, словами, переживаемое и чувствуемое. Кажется, переживалось немного и неосознанного, выраженного в логических образах впечатления, А когда приходишь к изложению пережитого за день, — видишь, какое количество – бесконечное – переживаний и перечувствований прошло через мое «я».

Удивительно несовершенен аппарат логического выражения бесконечности нашей личности. Язык, выработанный поколениями – бесчисленными – предков, представляет орудие слишком несовершенное. Находится в стадии роста? А между тем рост почти незаметен или даже незаметен на протяжении тысячелетий. Платон и современный человек? Но если мы уйдем еще глубже? Там ясен рост?