Верность

Андреа стал готовиться: когда он судил других, все было иначе. Он уже выходил на ринг как арбитр, остальные не возражали против его судейства: он не останавливал бой, пока соперники держались на ногах. Тело, еще тело и он сам среди сплетения рук, ног и жестокости, которая в конце концов становилась его собственной. Кое-кто даже догадался, что ему это нравится. Его грудная клетка раздавалась вширь, он стоял, как бойцовский пес, выгибаясь перед каждым ударом, из-за капы во рту казалось, что с его лица не сходит улыбка. После боя, выигранного или проигранного, он уходил в угол ангара, чтобы отдышаться и насладиться обретенным покоем, которого ему хватало до следующего дня.

По центру ринга он поджидал двоих: тридцатилетнего алжирца и ганца. Андреа хорошо знал и того и другого. Алжирец был опрометчив и неплохо держал удар, ганец же сливал бой, как только соперник брал над ним верх: попав в Италию три года назад, он устроился плотником где-то в Бергамо, а оставшись летом без работы, довольствовался семью-восемью сотнями евро, которые получал тут, на ринге. Улыбчивый и говорливый, он всем рассказывал, что в Гане у него на содержании остался только дядя. Увидев его на полу, распластанным под алжирцем, который собирался измолотить соперника серией прямых ударов, Андреа наклонился к нему якобы для защиты, но дело было в другом. Там, рядом с лицом ганца, его напряженными предплечьями, согнутой для смягчения ударов шеей и окровавленным носом, он чувствовал свою власть. Глаза негра, то распахивающиеся, то смыкающиеся после очередного удара, подергивание ресниц – это поверженное тело напоминало ему о Цезаре и отбрасывало в то время, когда он был трудным; он бы многое отдал, чтобы его вернуть.

Да и София многое бы отдала, чтобы кто-нибудь желал ее так сильно, как в свое время Пентекосте. Прогуливаясь по улицам в обеденный перерыв, она прикинула, что «Сильвию» должны были доставить сегодня или уже доставили вчера. Доехав на автобусе до Арки Августа, София дошла по проспекту до моста Тиберия и повернула к кварталу Сан-Джулиано с его вереницей рыбацких домишек со светлыми облупившимися фасадами. Тут воображение нарисовало ей светлую сторону ее поступка: Пентекосте получает бандероль, узнает место отправления, догадывается, что, вероятно, это еще один роман, а отправитель – она. Он получает удовольствие от чтения хорошей книги и не возражает против такого «вторжения» – да и что в этом плохого? Она представляла, как он листает первые страницы с хитрым, как на лекциях, прищуром и слегка взъерошенной шевелюрой. За все эти годы она лишь иногда заглядывала на его страничку в «Фейсбуке», и по редким фотографиям ей показалось, что он почти не изменился. Прогуливаясь по кварталу, София решила съесть полпорции тальятелле. Официант был в курсе, что ей нужно возвращаться в магазин, поэтому сразу же принес заказ. По мнению отца, здесь и «у Ренцо» на виа Каноника готовили лучшие tagliadeli[10] во всей Романье – плотные и аль денте. Наслаждаясь пастой, София положила рядом телефон: зашла в «Инстаграм», почитала комментарии к фотографиям, просмотрела эмодзи в «сториз». Со многими подругами она поддерживала связь только так: те забаррикадировались дома и почти никуда не выходили. Изредка они встречались на море и, взяв по аперитиву, болтали о мужьях, путешествиях, детях, иногда о йоге. Ей было обидно, что в свои тридцать лет она не могла похвастаться ни беременностями, ни мужьями – в общем, ничем, кроме книг. Она бегала трусцой у моря, одна ходила в кино, баловала отца выпечкой, знакомилась по интернету – словом, все ждала непонятно чего и, как-то незаметно для себя самой, остановила свой выбор на Томмазо.

– Тебе так быстро все надоедает, – сказал Томмазо, гладя ее левую руку.

– Почему ты это говоришь?

– Если и я тебе надоем, подними вот этот палец, – проговорил он, дотронувшись до ее указательного пальца.

– Зачем?

– Тогда я исчезну.