Верность

Буров прошел в дом, придвинул к открытому окну стул, сел. С улицы ударяли холодеющие струи воздуха. Распахнул ворот рубашки, ладонью стал гладить себе грудь: словно что-то теснит и теснит грудь, глотать и глотать хочется этот терпкий вкусный воздух, может быть, тогда свалится с плеч докучная неприятная усталость. Подумал о том, что в последние дни все чаще волочится за ним усталость, а он все чаще вспоминает себя молодым — придет с ночной смены, поспит часов пять и снова бодр и силен и, кажется, все дела в состоянии переделать. А сейчас…

Кузьма Алексеевич задумался. Вздохнул тяжело. Скоком жизнь несется. Однажды вызовут на работе, скажут: «Ну, старик Буров, поработал ты свое, давай на покой. Займись хозяйством, мешать никто не будет».

Подстелив газету, он лег на койку не раздеваясь. И только успел соединить веки, несмело пропела дверь: заглянула жена и, чтобы не беспокоить, тихо попятилась назад. В окно подувал ветерок и колыхал, колыхал занавеску. Под шелест занавески Буров уснул. Спал чутко, неглубоко. И когда по комнате прокатился шорох осторожных шагов, он тут же открыл глаза. Темно. Борис, не зажигая света, шарил по столу. Кузьма Алексеевич приподнялся на локте.

— Спи, спи, отец! — зашептал Борис. — Найду учебник и на кухне посижу, позанимаюсь.

Кузьма Алексеевич встал, включил свет, поглядел на часы:

— Занимайся тут.

Борис все искал и не находил учебника. Нашел и вот стоит и перелистывает-перелистывает.

— Уж больно долго провожал, — прокашливаясь, сказал отец, — а времени лишнего у тебя не так уж и много. В институт надо готовиться.

Борис нашел нужную страницу, заложил ее линейкой.

— Засиделись, отец. Я рассказывал о тебе, как ты город строил и первую нашу домну. Таня удивляется и завидует: так бы жить, по-настоящему!

Буров нахмурился, отвел в сторону взгляд. Подступила к сердцу обида, и хотелось сказать сыну с горечью и укором: «Не посоветовался, не говорил ничего — и на тебе: привел невесту… Жить еще не научилась… собирается только еще! А могу я уважение к себе требовать? Я отец. Посоветоваться со мной надо бы… а может, отстал я и не понимаю многого?.. Рабочий класс вперед шагает. В твои-то годы я кирку да лопату знал, а ты вот с книгами не расстаешься…».

Хотелось так сказать сыну, и он уже рукой взмахнул, чтоб решительней и тверже прозвучали слова, но увидел вдруг: взгляд Бориса как-то восхищенно-задумчив, тепел, и враз осекся. Хрипло, почти шепотом, сказал:

— Нежная очень… А ты рабочий парень. И девушку бы тебе… такую, чтоб уважала тебя и труд твой.

Буров замолчал, растерянно гладил ладонью прохладную клеенку на столе и снова, как и всегда, разговаривая с повзрослевшим сыном, думал боязливо: а как он, ценит ли отца, видит ли в нем мудрого родного человека, учителя? Его очень беспокоило это, ему непременно нужно было знать об этом.

Он радовался потаенно, видя, что сын приходит с работы, точно ничуть не устав, весело шутит с матерью, умывается и, поужинав, садится за учебники. Вспомнил Буров, как два года назад Борис пришел домой с аттестатом зрелости. Буров вышел ему навстречу, неловко и обрадованно смеясь:

— Ну, здравствуй, инженер!

Сын, тоже неловко улыбаясь, взял отца за руки. Так, держась за руки, вошли в дом. А дома Борис спросил серьезно:

— Почему инженер-то?

— А то как? Голова-то у тебя, слава богу! В этом вот документе лишь две «четверки», а то все «пять». Сталеплавильных дел инженер, шутка ли!

Сын все так же серьезно и солидно сказал:

— Посмотрю еще.

— Как?! — перебил он сына, побелев. — Чего смотреть, в институт — и конец!

Борис отошел в угол, не обертываясь, упрямо повторил:

— Посмотрю еще.

И неожиданно обернулся, заговорил досадливо и упрямо:

— А если не понравится? Если не мое это дело, тогда что? Пойду в цех, поработаю, а там решу, как дальше.

Буров тогда огорчился, а немного погодя испытывал довольство, что сын, еще мальчишка почти, а так умно рассуждает, серьезно на жизнь смотрит. Но потом снова затревожился, услыхав однажды, как соседский парень, после школы работающий резчиком металла на прокате, рассуждал:

— Мне обязательно надо два года поработать.

Когда Буров изумленно поинтересовался, почему он так решил, парень тоже изумился:

— Не знаете? Так легче в институт поступить.

И обеспокоился Кузьма Алексеевич, думая: что, если и Борис хитрит, ищет дорожку полегче и с черного хода норовит в жизнь войти?

…И вот он строго и вопрошающе глядит в глаза сыну, глядит долго и пристально.

— Как жить-то будете? Говорили об этом?

— Говорили, отец. Как все люди живут. Чтоб не числиться рабочим… а по-настоящему…

— Вот-вот, чтоб не числиться рабочим, — одобрительно сказал Кузьма Алексеевич.

— Ты не смотри, отец, что она хрупкая, маленькая. Сколько силы в ней! Не захотела жить у себя, приехала сюда, к нам на комбинат. Трудно ей без родителей, а духом не падает. Город наш любит, завод и людей любит…

Буров слушал сына, и очень хотелось ему, чтобы то, что говорил Борис, было правильно. Радовался, что сын умеет видеть в людях хорошее, старается видеть это хорошее, и о подруге сына он вчуже подумал с одобрением.