Верность

Савранов, торопливыми шагами обогнув стол, сел в кресло, нахмурился. Несколько минут сидел молча, затенив глаза сероватыми, точно запыленными, ресницами. Осторожными движениями развязывал тесемочки папки, разворачивал похрустывающие листы бумаги, писал; потом, внимательно набрав номер телефона, долго с кем-то говорил. Положив трубку, взглянул на Бурова. Взгляд Савранова улыбчивый, добреющий.

— А вы знаете, товарищ Буров, сколько тонн сверхплановой стали выплавил, скажем, третий мартен? Четыре тысячи тонн. Если сравнить, — он поморщился, — эти «козлы» с четырьмя тысячами, то будет вот что…

Савранов соединил два пальца в кружок и улыбнулся:

— Нуль! Понимаете?

Буров усмехнулся про себя и подумал, что не случайно Савранов взял для примера третий мартен: он-то и заваливает копровый цех «козлами», а Савранову не хочется портить отношения с Петуниным, начальником третьего мартена. Недавно Савранов женил сына на его дочери.

— Значит, как я понимаю, — решил возразить Кузьма Алексеевич, — добро, которое пропадает, пустяки, а личные интересы, — он помедлил и добавил: — а также личные отношения, выходит, важнее?..

Лицо Савранова чуть-чуть побледнело.

— Еще не известно, у кого личные интересы на первом плане… Поговорим обо всем на цехкоме. Только… вот вы — член цехкома, а на последнем заседании не были что-то.

— Так по причине же не был я, жена болела.

— Вот-вот! Жена прихворнула, а тут хозяйство, грядки с морковочкой, огурчиками… Далеко живете, Кузьма Алексеевич. На окраине. Оттуда плохо видно, что на комбинате, в цехе… И тревога ваша кажется непонятной и немного странной. Вот.

Кузьма Алексеевич встал, медленно обеими руками натянул кепку на голову и вышел из кабинета.

В тоскливой задумчивости шел домой. Не трамваем ехал — шел. Широкой каменной площадью, что разлеглась перед главным входом на комбинат, гомонливыми улицами, вдоль нескончаемой заводской стены, черненной дымами. Смеркалось, когда Буров, подошел к мосту через Урал. Тяжелая шелестящая вода зажигалась закатным огнем. Оглянулся: смутно маячили трубы с густоклубными багровыми дымами…

А когда вошел в тихую улицу с низкими домиками, остановился и стоял долго, дивясь этой, точно сейчас только узнанной, тишине. Жена, беспокоясь, спросила, что с ним такое. Кузьма Алексеевич не ответил. Торопливо съел ужин, разделся и лег. И только в постели ощутил, как устал. Болела голова и во всем теле — слабость и дрожь.

2

Дом стоял на окраине. С просторными окнами — четыре на улицу, три на двор, огороженный побуревшим от ветров и дождей забором. Перед окнами палисадник: раскидистые акации с запыленными листочками и два тополька.

Кузьма Алексеевич проснулся внезапно. Однотонно, скучно насвистывал ветер за окнами, погремывал черепицей на крыше. Редкий день не буйствуют в городе ветры. Влетают из степи, неся пыль и тягучий свист, и мечутся по улицам и площадям, по тесным переулкам окраины, стуча калитками и шаткими заборами.

В комнате было душно. Кузьма Алексеевич, покряхтев, сел в постели, отер потное лицо.

Вошла жена и, придвинув стул, села напротив.

— Поговорить хотела… О сыне. Жениться собрался. А мы и в глаза не видали девушку. Кто она, какая? Как жить станут?

— А как мы жили? — неожиданно спросил Кузьма Алексеевич.

Жена раздраженно махнула рукой.

— Что о нас говорить: прожили свое…

— А как? — настойчиво повторил он.

Жена поглядела с укоризной, твердо сомкнула губы, сердясь, что мужа не интересуют дела Бориса…

Кузьма Алексеевич сидел, ссутулившись, покачивал тяжелой лысеющей головой. Вспоминал себя молодым.

Восемнадцать лет было ему, когда уезжал из захолустной, затерявшейся в оренбургских степях деревушки. Жил неприютно, по-сиротски у дяди. Робкий, неслышный. Дядя, равнодушный, точно пришибленный нелегкой бедняцкой долей, скаредный от вечных нехваток, прохрипел бесстрастно:

— Езжай, чего ж… Только вернешься посля, сукин сын.

Потом подобрев, с надеждой спросил:

— А може… на Насте женишься?..

Кузьма не ответил и, решительно перекинув через плечо холщовый мешок с немудреной снедью, шагнул в дверь.

За околицей поджидала Настя. Круглое, веснушчатое лицо заплакано. Руки парня брала в свои, просила, чтоб оставался — любит! — поженились бы, и все отцово хозяйство будет их, а отец — долго ли ему осталось жить?

Но Кузьма молчал, а потом, упрямо пригнув голову, пошел вперед, где стлались задымленные пылью степные дороги.

Он ни разу не выезжал из деревни, и двадцативерстная дорога до ближнего полустанка изумляла его. Потом ехал в вагоне — за окном катились просторные неяркие зауральские степи, к самой дороге надвигались горы — и тоже изумлялся, что свет так обширен.

Когда зачислившись в артель землекопов, получив прочную спецовку и кирку, вышел на работу и увидел карабкающиеся по склону Магнитной горы палатки и землянки, недоверчиво и смущенно подумал: «Город будет?..»