Верность

И все-таки, когда Борис ушел на кухню, снова набежала тоска. Вспомнил, что сын, кажется, твердо решил жениться, и снова появилось какое-то недоверие к этой вот маленькой Танечке. Потом вспомнился разговор с начальником цеха и его обидные слова. И щемяще и все круче прихлынывала обида: вот считал, что жил правильно, и уважение, и почет — все было. А оказалось, жил-то на окраине, тихо и захолустно жил. Вот сыну хотел подсказать, как жить. А он не слушает, по-своему хочет устраиваться…

Когда начал засыпать, вдруг скользнула мысль: «А вот у меня разговор к тебе, сын, важный, принципиальный. Поговорим!»

5

Вечера опускаются на окраинные улицы тихие. Закатом высветлены окна домов, еще зеленее кажутся на затухающем солнце деревца в палисадниках, крупные недолгие тени разлегаются в переулках. Прогремит вдруг трехтонка, подняв серую теплую пыль, и вот уж машина затихает где-то в глубине улицы, а пыль медленная-медленная садится на широкие листья возле заборных лопухов, на гусиную травку…

Буров вышел за ворота отдохнуть, встретить с работы сына. Закурил и, медленно пуская дым, задумался. Направо уходила улица с травяной прозеленью, широкая, точно площадь, с домиками, похожими один на другой черепичными крышами, обмазанными и выбеленными боками, палисадниками напротив окон. А там, дальше, каменные дома, светлооконно глядящие друг на друга, а там, за рекой, начинается комбинатовская стена, за стеной в коксовом едком тумане — цеха коксохима, дальше — трубы мартеновских цехов, нацеленные в небо…

С той стороны, накатываясь на тишь, доносится приглушенный шум. То чудится в нем, как зазывно гудят мартеновские печи, то слышны ухающие удары «шаров» в копровом цехе, разбивающие сгустки металла, то вдруг доносятся голоса людей, то воздух пронзает далекий звонок трамвая.

Мимо проходили соседи со смены, здоровались, спрашивали:

— Отдыхаешь, Алексеич?

— Жду сына, — отвечал Буров.

— И-и! — протянул старик Курлов. — Получка сегодня. Непременно задержутся.

И как бы оправдывая, произнес:

— Вить молодые.

Уже начинало темнеть, когда Борис показался в конце опустевшей улицы. Шел один, пригнув по-отцовски голову, заложив за спину руки. Не торопился. Бурову показалось: Борис слегка пошатывается. Рассердился и обиделся, что вот сидит и ждет сына, а сын где-то был с приятелями, выпивал.

Когда Борис подошел ближе, Кузьма Алексеевич свел строго брови, поджал губы и поднялся.

— Долго что-то. Говорили, получка сегодня.

— Нет. Деньги послезавтра.

«Не пьян!» — обрадовался Буров. Лицо сына было серьезное и немного усталое. Они прошагали через двор к крыльцу — сын впереди, крупно и неторопливо, отец позади, семеня и отставая.

Борис скинул с плеч куртку, повесил на гвоздь в передней, сел на табурет, снял сапоги. Молчал. Также молча умывался. И пока мать готовила ужин, ушел в большую комнату. И тогда только сказал отцу деловито:

— Разговор был серьезный, отец. Решили с ребятами учиться жить и работать по-коммунистически… И бригада наша будет называться коммунистической.

Буров неожиданно разволновался, запотел.

— Ответственность!.. Чувствуешь? Как-то на лекцию отправился в заводской клуб. Лектор и говорит: в стране Советов построен социализм. Слушаю и думаю: я строил не просто комбинат и руду плавил, а социализм строил; честно могу людям в глаза глядеть — строитель, не нахлебник, не обуза рабочему классу… А вот придет день такой, когда ты скажешь: а коммунизм я строил… Ишь ты, как получается!!!

Он отер горячий потный лоб и придвинулся к сыну:

— Неспокойно мне… Хотел потолковать с тобой. На окраине живем, далековато.

Борис рассмеялся:

— К осени квартиру получим, отец, на проспекте Металлургов. Хорошую, трехкомнатную, с балконом и газом.

— Да не про то я… Зачем это?

— Хозяйство жалко? Не жалей, отец!

Жена позвала ужинать. Кузьма Алексеевич не сразу пошел, остался в комнате один.

«Не о хозяйстве я пекусь», — говорил он мысленно, силясь уяснить себе что-то важное, но мысли мешались в беспорядке, и это важное так и оставалось непроясненным, нерешенным.

6

Дня два Буров походил, ощущая слабость в теле и глухой звон в ушах. А на третий день слег. Утром он попытался было подняться, но задрожали ноги, перед глазами качнулись, посерев, стены, и Буров поспешно ухватился ослабелой рукой за спинку койки.

Жена вызвала врача. Кузьма Алексеевич равнодушно, молча слушал, как бодрым ломким от волнения голосом успокаивает его совсем еще молодой парень в чистеньком халате.

— Страшного — ничего! Устали нервы, полежать надо, и все будет хорошо.

— Понятно, — сказал Буров.

Врач закрыл свой чемоданчик и попрощался, но в дверях остановился и сказал участливо:

— А то хорошо бы поехать на юг, месяц-другой отдохнуть.

— Понятно, — угрюмо повторил Буров.

И почему-то подумал тотчас: «Узнает о внезапной моей хвори Савранов и обрадуется. Дескать, «козлы» в покое оставит. Нет, не дождется!»

…Прошло две недели, Буров почувствовал себя лучше и, не долежав положенных по больничному листу дней, поднялся и отправился на комбинат.