Верность

Заседали долго и бурно. Начал Савранов. Близится конец декады. В общем-то цех работает неплохо, очень неплохо. Надо поговорить, изыскать резервы, чтобы еще лучше закончить декаду.

Буров попросил слово и вышел к столу. Сцепил за спиной пальцы, сказал:

— Буду говорить о «козлах»…

— Вопрос о «козлах» очень важный, — согласно сказал Савранов, — только к теме нашего разговора он не имеет никакого отношения. Что это: резерв или, наоборот, препятствие к выполнению плана? — Начальник цеха говорил ровно, убеждающе и, пожалуй, даже мягко и все смотрел, смотрел на Бурова, и глаза у него были нетерпеливые и сердитые.

Буров смешался и смолк. С задней скамьи молча поднялся Вавилов и боком стал пробираться к столу. И Буров, услышав рядом глуховатый настойчивый голос, вспомнил внезапно слова Артема: «Будет буря — мы поспорим», и ему показалось странным и постыдным, что душой болеет за дело, и люди понимают его, одобряют, а он смешался, все равно что сдался…

Говорил Вавилов, потом Артем Горячев, выступили и другие. Савранов сидел и слушал, изумленный и усталый. В заключительном слове пообещал:

— Хорошо, завтра иду к главному сталеплавильщику. Поговорю. Обязательно!

Уже выходя, Буров успел заметить косой неласковый взгляд из-под серых ресниц, нацеленный на него, и подумал: «Черта с два простит тебе Савранов!» Но эта мысль не встревожила его.

…На мосту через Урал Бурова догнал запыхавшийся Артем. Пошел рядом. Произнес, довольный:

— Вообще, здорово все получилось!

Молча постояли на мосту. Река отражала в себе множество огней и была похожа на звездное небо. Временами в воде метались багрово-тусклые блики, пробегали длинные странные тени, и тогда становилось ясным, что в воде отражены трубы комбината, выбрасывающие куски пламени и дымов.

— А я хотел поговорить с вами, Кузьма Алексеич, — сказал Артем, — с Нелюбовым история… Я по порядку… Человеку двадцать восемь лет, всего пять классов образования. В прошлом году уговорили записаться в школу рабочей молодежи. И вот беда: зиму занимался, а сейчас бросил. А тут бригадой ребята решили бороться за коммунистическое звание… Вы бы поговорили с парнем, Кузьма Алексеич.

— А вы что же, комсомолия?

— Говорили… Только уж и вы поговорите, товарищ Буров. Вас-то он послушает! — неожиданно поспешно и официально закончил Артем. Попрощался и свернул в улицу.

Буров миновал еще два квартала, освещенных и все еще не затихших. А потом он шел степью к своему дому через шуршащий ковыль. Пахло пылью и полынной горечью. Огни города падали в степь и были, как мост, соединяющий большой город с окраиной.

Дома не спали. Жена встретила в сенях.

— Долго как. Я уж забеспокоилась — не захворал ли.

— Нет, здоров. Борис-то дома?

— Дома. Сидит, занимается.

Борис ходил по комнате и держал в руке закрытую книгу. Лицо у него было растерянное и грустное.

— О чем думаешь? — улыбнулся ему отец.

— О Тане. Уехала она.

— Уехала? — переспросил Буров, позабыв в эту минуту о своей неприязни к девчонке, захороводившей сына.

— Да, уехала, — вздохнул Борис.

— Если любит, приедет. Любит?

— Не знаю. Я ведь люблю.

Бурову было и жаль сына, и стыдно за него: не шибко он в людях еще разбирается. А большой уже — пора.

Однако, помолчав, он сказал бодро и строго:

— Приедет. Вот увидишь!

Кузьма Алексеевич вспомнил, что ему хотелось рассказать жене и сыну о сегодняшнем дне, о своей радости и победе, но решил — сейчас не время и, набросив па плечи пиджак, вышел за ворота. У дома напротив вспыхивал и тускнел огонек папиросы.

— Сосед, ты? — послышался хрипловатый, обрадованный голос Еремеича.

Еремеич подошел, покуривая, заговорил:

— Не спится чего-то. Лежу, ворочаюсь… Жена стала ворчать. Тебе тоже не спится?

— Тоже.

— Я полагаю, думы разные не дают спать, вот как. От них и неспокойно.

— Какие же думы у тебя?

— Всякие, — уклончиво ответил Еремеич. Бросил окурок, затоптал ногой. Вдруг, приподнявшись на носки, поглядел в лицо Бурову. Тихо, жалостно произнес:

— С сыном я поссорился, Алексеич. Обидел он меня: кулак, говорит, пережиток капитализма. А из-за чего скандал? Квартиру мне предложили на правом берегу, отказался я: жаль хозяйство бросать, дом строил сам. Жаль… Обжитой угол, тут жизнь прошла. Боязно… Как думаешь, а?

Буров молчал. Слова Еремеича почему-то напомнили разговор с сыном, с Саврановым, вспомнил Вавилова, Артема Горячева… Нет, это не на окраине, когда люди с горем и радостью за советом идут к тебе.

Немного печально вспомнил, как в молодости жадничал, старался заработать побольше, боялся лишнюю копейку тратить, дом построил, хозяйство завел — нелегко это все далось, но нет сейчас той жадности, того страха. Или иная жадность, иной страх вытеснили былое: что если люди стороной станут обходить и останешься ты, одинокий и ненужный, на окраине?

Еремеич смущенно покашлял, пожал Бурову локоть:

— Пойду, сосед. Доброй ночи!

Он перешел дорогу, стукнул калиткой.

Было очень тихо. Безгласные, стояли в палисадниках топольки и карагачи. И вдруг со стороны города возник тягучий негромкий звук. Он медленно нарастал, и Буров с радостью встретил этот заводской гудок, хорошо слышимый, бодрящий.