Верность виконтессы. На службе Ее Величества

Зосим делано небрежным жестом коснулся золотой фибулы, скалывающей у шеи роскошно драпированный гиматий[125]. Габриэль проследил за его рукой и, без труда разгадав незамысловатый прием для привлечения внимания, свойственный скорее женщинам, похвалил дорогую застежку. Такие мелкие огрехи он великодушно прощал Зосиму, ведь тот почти сразу выделил его среди императорского окружения и никогда не играл с ним в сложные придворные церемонии, опутанные лестью и коварством. При общении с Габриэлем Зосим всегда излагал суть дел с предельной ясностью и открытостью. А в дворцовых интригах поговорка «Рraemonitus, praemunitus»[126] была как никогда верна.

Как и любой здоровый мужчина, Габриэль почувствовал отвращение, узнав о кастрации Зосима. Но затем оценил его рассудительность и исполнительность, а советы грека, касающиеся жизни в Константинополе, вообще трудно было переоценить. Постепенно виконт проникся к нему симпатией. Вот и сейчас Зосим, казалось бы, пошутил, но сказал достаточно, чтобы Габриэль понял: Жан хочет переговорить с ним о чем-то конфиденциальном. И речь, скорее всего, не о рядовом приказе: для того, чтобы отдать распоряжения, достаточно было просто вызвать его, Габриэля, в приемный зал басилевса. Здесь что-то другое. Новое, более значимое дело?

Габриэль поблагодарил евнуха и размашисто зашагал в сторону Святой Софии. От Буколеона к храму-гиганту вела прямая, как стрела, аллея, вдоль которой с обеих сторон стояли мраморные изваяния и росли стройные кипарисы. Мимо тянулись древние помпезные строения дворца, но виконт невидящим взглядом скользил по окружающим красотам и думал о Жане де Бриенне.

Главную часть своего плана он выполнил - завоевал доверие Жана. Последняя стычка с болгарами была для Габриэля сродни победе на древних Олимпийских играх: он получил свой лавровый венок полного признания сразу от двух императоров-соправителей. Хотя с Бодуэном все получилось гораздо проще: юноша с первого дня смотрел на виконта с неприкрытым восхищением.

О тартарах-монголах, точнее о какой-то консолидации против их нашествия Габриэль еще не заговаривал. Жан и без того был изрядно наслышан о грозных кочевниках, движущихся с востока, но они его совершенно не интересовали. Его волновала лишь сохранность Константинополя в руках франков, именно для этого де Бриенна сюда и призвали. Для защиты огромного города ему как воздух необходимо хорошее войско. Войско же без денег не набрать, а денег в разграбленной столице взять неоткуда. Замкнутый круг. Какие там тартары! Un homme affamé ne pense qu'à pain[127].

Единственное, что удалось выполнить Габриэлю из условий Малика, - это провести к Жану лекаря. Де Бриенн зимой простудился, и виконт посоветовал ему врача. Жан тридцать лет прожил в Леванте, поэтому доверял арабскому искусству врачевания и легко согласился. Помнится, тогда Габриэль ни на шаг не отходил от сарацинского лекаря, даже взмок от волнения - боялся, чтобы тот не отравил императора. Но все обошлось: Жан быстро поправился. Лекарь, полностью осмотревший старое, но по-прежнему могучее тело, сделал заключение: император проживет еще несколько лет.

Результаты ни о чем! Тем не менее Малик был доволен достижениями виконта - об этом сказал посланец, доставивший письмо от Сабины. Значит, предположения Габриэля верны и его прочат на пост регента при Бодуэне. А для этого он действительно сделал многое: вошел в доверие к юному монарху; личная императорская гвардия подчиняется фактически ему; являясь доверенным лицом де Бриенна, он теперь в курсе всех константинопольских дел. Славно поработал, вот только к спасению Сабины не приблизился ни на шаг.

…Габриэль вошел в храм, и все суетные земные мысли тут же покинули его.

Когда он увидел Святую Софию впервые, у него без преувеличения перехватило дыхание. Габриэль считал, что повидал немало на своем веку, но такого великолепия еще не встречал. В необъятных внутренних просторах церкви хотелось сразу преклонить колени не только перед Господом, но и перед людьми, создавшими во славу Его это чудо чудное.

Даже несмотря на то, что собор три десятилетия назад был безжалостно разграблен западными рыцарями, он внушал благоговейное почтение. Габриэль испытывал стыд за своих единоверцев и старался не смотреть на следы вандализма: с огромных входных дверей были содраны золотые пластины, повсюду зияли пустоты, откуда выворотили целые плиты редкого мрамора. Оставшись без золотого и серебряного облачения, некогда богатейший иконостас ныне взирал пустыми глазницами на месте драгоценных камней. Хорошо хоть, не тронули бесподобную мозаику на стенах, откуда святые лики, как и сотни лет назад, с укором взирали на бестолковую суетность людей.

Больше всего Габриэля поразил гигантский купол. Когда-то виконт принимал активное участие в строительстве собственного замка, и потому его интересовало инженерное решение: каким образом уже семь столетий свод диаметром в шестнадцать туазов держится на высоте почти в тридцать туазов?[128]