Вернуться, чтобы уйти

Ворошилов, судя по всему, уже утратил терпение, ему надоел разговор полный намеков и умолчаний. Он решил сменить тактику допроса и полез напролом.

— Ну, конечно, ему все понятно! А мне вот ничего не понятно… Может, просветишь? Валь, кончай там про себя варианты считать! Я же вижу, ты в голове что-то крутишь.

Корсавин, чего греха таить, далеко не всегда, даже во времена совместной работы был откровенен с Ворошиловым. Он сразу увидел, что тот со своей бульдожьей хваткой, прыскающей во все стороны энергией, смутными представлениями об этике и деликатности, врожденным желанием выкладывать перед начальством все козыри разом, чтобы покрасоваться и запомниться, в какой-то ненужный момент не побоится наломать дров. Пара зашибленных случайно, по ходу дела, посторонних голов для него не были проблемой. С людьми, первый раз оказавшимися в роли подозреваемого или обвиняемого, он вел себя так же, как с упертыми сволочами. Поэтому Корсавин всегда соизмерял, что Ворошилову стоит говорить, а что нет. Тот это, кстати, прекрасно знал. Но и знал так же, что есть вещи, в которых Корсавин всегда сильнее его, и потому если и обижался, то ненадолго. Потому что понимал, выгоды от сотрудничества ему все равно будет больше.

И он рассказал ему про несчастного доктора Гриня, когда-то безнадежно влюбленного в соседскую девочку, про Елену Юрьевну Субботину-Синдееву, которой жизнь обещала столь много, но потом обрушила на ее голову все мыслимые несчастья, про высокомерного и хладнокровного выдумщика запутанных комбинаций, ключ к которым был у него одного, Виктора Викторовича Бугатина, вдруг потерявшего голову от любви…

Сережа слушал его, не перебивая, и на лице его отражались все чувства, которые он переживал, — изумление, недоверие, непонимание.

А когда Корсавин закончил, он подвел итог его повествованию. Подвел в духе великого писателя Льва Толстого, который писал об опере, как известно, в таких выражениях: «Люди стали махать руками, а в руках у них было что-то вроде кинжалов… потом стали тащить прочь ту девицу… Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то железное…»

Сережа, конечно, был не столь изыскан в выражениях. Он выразился по-своему.

— Слушай, Валера, ты хочешь мне сказать, что два взрослых мужика влюбились в одну больную бабу, о которой даже нельзя сказать — жива она или мертва? Что один, врач, пользуясь служебным положением, проводит с ней часы в душевных разговорах, прекрасно зная, что она ничего не слышит? А другой, бывший сотрудник КГБ, в это время страдает от ревности, причем до такой степени, что решает врача убить? Например, наехать на него на краденом автомобиле?

Корсавин пожал плечами. Лев Толстой открыл замечательный способ превратить любую ситуацию в посмешище. «Мужчина в шелковых в обтяжку панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом стал петь и разводить руками…» Вот и вся любовь в опере.

— Поэтому я тебе и не выкладывал все сразу.

— Большое спасибо. И что мне теперь делать? Представляешь, что мне скажет начальство, если я распишу ему этот роман в качестве версии?

— Сережа, а ты просто выбирай выражения. Только и всего. Не уподобляйся некоторым писателям, — принялся вразумлять его Корсавин. — Если ты скажешь начальству, что один товарищ, имеющий большой опыт устранения неугодных людей, но с несколько потрясенной психикой, заподозрил, что врач очень дорогой клиники, в которой лежит его жена, применяет неправильные методы лечения… Что у них было несколько очень острых столкновений, одно буквально накануне убийства… Что врач по-настоящему боялся его неадекватного поведения и открыто говорил об этом с человеком, который готов это подтвердить… Что тут такого патологического в этой версии? Тебе рассказать, по каким поводам нанимают сегодня убийц?

Сережа помолчал, усваивая услышанное.

— Ну, в таком виде можно и докладывать, конечно… Но все равно — сумасшедший дом какой-то! Версия, может, и ничего, но публика получается точно из психушки.

— Тебя это удивляет? У тебя что, по другим делам подозреваемые не такие?

— У меня их много, этих дел, — махнул рукой Сережа. — И народ там тоже разный, хотя психов, конечно, хватает. Ну и что мне этого Бугатина брать? А что я ему предъявлю?

— Скажешь, есть сведения, что на днях он бурно ссорился с погибшим гражданином Гринем… Что мне тебя учить? А дальше работайте с машиной…

Сережа повертел в воздухе своими короткими, но весьма цепкими пальцами.

— Ладно, мы в этом направлении поработаем. Выйдем на товарища, допросим…

И уже совсем по-начальственному закончил разговор:

— Пока все. Только, Валера, давай так. Теперь это дело наше, и ты в него не встреваешь. Ничего хорошего, как видишь, из твоего частного расследования не вышло. Если бы ты сразу сказал этому доктору идти в милицию, он бы, может, сейчас и не лежал в морге…

Да, это был теперь не вихрастый, задиристый опер. Это был уже привыкший решать вопросы и ставить точки руководитель среднего звена, растущий перспективный кадр с хорошим будущим. И, тем не менее, Корсавин не сдержался: