Верные до конца

Вот ведь говорят, что человек ко всему привыкает. Неверно это. Далеко не ко всему. Не может он, например, примириться, когда другие люди его и за человека не считают. Да еще и пытаются внушить такую «привычку» с помощью кнута. А к кнуту привыкнуть нельзя. Можно привыкнуть не бояться кнута, и тогда каждый раз, как только подымается кнут, человек уже не думает о насилии, он задумывается над тем, почему, по какому праву это насилие совершается.

Читая почту из России, поступавшую со всех концов империи в «Искру», Николай Эрнестович убедился в том, что русский царизм напуган, напуган тем, что русский рабочий перестал бояться казацкой нагайки, полицейских шашек и залпов карателей. Рабочий класс привык к ним, и голос страха уже не заглушал голосин, требовавших свободы, требовавших не только, работы и куска хлеба, но прав на стачки, собрания, демонстрации и… свержение самодержавия.

Царизм уже ничем не мог предотвратить стачки, забастовки, демонстрации. И чем чаще они повторялись, тем больше рабочих участвовало в них, тем скорее шло политическое воспитание класса.

А это могло привести…

Да, царские чиновники, император знали, к чему это могло привести.

Если нельзя предотвратить стачки, то, наверное, можно «внушить эксплуатируемым, что правительство стоит выше классов, что оно служит не интересам дворян и буржуазии, а интересам справедливости, что оно печется о защите слабых и бедных против богатых и сильных и т. и.». Так писал тогда Ильич, Бауман запомнил это место.

Другими словами, возникла стачка, забастовка — нужно сделать так, чтобы требования рабочих не выходили за рамки экономических. Пусть фабриканты идут на уступки, это не страшно, со временем можно будет все вернуть на старые места. Зато какой моральный и политический выигрыш: «правительство печется», «правительство обуздывает ненасытных хищников капитала».

Но этого мало, нужно отвлекать рабочих от стачек. Это под силу только авторитетным организациям, находящимся под опекой и наблюдением правительства.

«Замена случайных сборищ и сходок организованными собраниями под покровительством властей», борьба не с правительством и в конечном результате даже не с предпринимателями, а с «собственной неразвитостью». Другими словами, провоцировать, провоцировать и провоцировать, а исподволь продолжать аресты, расправы, истребление революционной социал-демократии. Пот чем теперь занята полиция, вот с чем должен он, Бауман, бороться.

Нашлись и мастера провокаций. У главного из них выло даже «революционное прошлое» — его исключили из гимназии «за либеральное настроение», потом арестовали за «противоправительственную пропаганду», за распространение нелегальной литературы. Арестовали и выпустили, а его товарищей — студентов Московского университета, арестованных вместе, с ним, — не выпустили. Зато арестовали других, знакомых с ним. Его заподозрили в провокации, и он исчез.

А на углу Воздвиженки и Никитского бульвара, где издавна лепились палатки букинистов и было даже несколько книжных лавочек, появилась еще одна «лавочка». Продавец был молод, начитан и разговорчив.

Именно разговорчивость отличала его от старых букинистов; которые великолепно знали книгу, ценили настоящих ее любителей, но не жаловали покупателя в косоворотке, сапогах, замусоленной кепке. Такой покупатель брал на пятачок, а перевертывал пуды изданий. Он просто «кощунствовал», отбрасывая в сторону кожаные тисненые переплеты, на которых год издания писался римскими цифрами. Его взгляд рассеянно скользил по цветистым обложкам декадентских книжечек, и даже бесценные рукописные фолианты его не волновали. Он что-то искал и большей частью не находил, разочарованно стряхивал пыль, вежливо прощался.

Бауман не раз наблюдал такие сцены не только в Москве, но и в Казани. И что удивительнее всего, в Москве, у Никитских, такой покупатель забегал во вновь открывшуюся лавку и выходил из нее довольный, бросал веселый взгляд на тощую и дешевенькую брошюрку и торопливо засовывал ее за пазуху.

Потом старые букинисты отметили, что в книжную лавочку началось просто паломничество косовороток, студенческих мундиров. А иногда, озираясь, туда ныряли люди со стертыми лицами, похожими одно на другое, как их котелки.

Но в один прекрасный день в лавочке появился другой продавец. А в новом начальнике Московского охранного отделения Зубатове букинисты, к своему удивлению, узнали бывшего продавца из популярной книжной лавочки.

Лавочка была мышеловкой для любознательных, ищущих, борющихся. В ней всегда можно было достать любую запрещенную книгу. И никто как-то не обратил внимания, что продавец безбоязненно, без оглядки продает эти книги, всегда готов достать то или иное издание, если его случайно не оказалось.

Не обращали внимания и на веселый опрос, который продавец учинял покупателю:

— Откуда? Кто?

А вскоре покупатели, побывавшие в лавке, стали пропадать. Их арестовывали.

Теперь у Зубатова широкое поле деятельности.

Рабочие создают свои профессиональные организации, кассы взаимопомощи, землячества.