Версаль

Как раз именно таким образом король поступил 4 марта 1710 года, когда установил ранговые различия для принцесс. Он считал этот вопрос настолько важным, что на следующий день собрал совет министров, чтобы принять соответствующее постановление. Собрание вынесло решение, что с этого дня ко всем дочерям королевского дома по прямой линии будет употребляться обращение «Мадам». Что же касается ранга, то они будут выше всех других принцесс королевской крови, даже не будучи замужем. За ними следовали дочери герцогини Бургундской. То же самое касалось вдовствующей Мадам, принцессы Пфальцской. По побочной линии королевской семьи замужние принцессы были рангом выше, чем незамужние.

Такая система наблюдалась и в отношении других принцесс крови: Мадам герцогиня и незамужние принцессы крови были рангом выше Мадемуазель, племянницы Людовика XIV, поскольку она – незамужняя принцесса крови.

Автором подобных аналитических выкладок являлся маркиз де Торси[91]. Он делает такое заключение: «В намерение короля входило установить мир в королевском доме путем такого регламентирования».

Разумеется, немного людей найдется в наше время, чтобы в полной мере понять подобный текст после первого же прочтения. Даже историки и специалисты, всю жизнь посвятившие изучению великого века, вынуждены обращаться к генеалогическим схемам, буквально ломать голову и выписывать все, что там находят, до мельчайших подробностей.

4 марта 1710 года монарх определил титулы многих принцев. Луи Франсуа дю Буше отмечал: «Было предложено, чтобы герцог Шартрский назывался Месье Принц (как некогда глава дома Конде), но это оказалось неверным; тогда доведено до сведения всех, что он сохранит свое имя, то есть герцог Шартрский, но будет пользоваться привилегиями первого принца крови. В отношении герцога Энгиенского[92] было сообщено, что «из уважения к памяти его отца, принца, он примет титул (Месье Герцог) лишь после похорон своего отца».

Принцы крови стояли ступенькой выше внебрачно рожденных узаконенных детей. Ранговое положение бастардов являлось постоянной головной болью их отца, особенно с 1694 по 1715 год, что вызывало пересуды и домыслы.

После принцев следовали герцоги. Среди них первыми по рангу являлись пэры, причем некоторые из них были иностранными принцами. Последние особо гордились тем, что в их роду когда-то были правители, обладавшие верховной властью. Такие пэры считали себя рангом выше, чем пэры обыкновенные. Далее следовали наследственные герцоги, не являвшиеся пэрами. Эти герцоги находились ступенью выше герцогов «по королевской грамоте» (это пожалованная грамота, которую не зарегистрировал парламент).

Король позаботился о том, чтобы поставить в особое положение рыцарей Святого Духа (таковых в стране было около 140). По рангу они шли после герцогов, но перед обычными дворянами. Существовала и своеобразная прослойка, особый социальный ранг. Обычные придворные логично считали, что дворяне, жившие во дворце и в прилегающих к нему зданиях (а имели они эту привилегию, потому что делили трапезу с королем за одним столом и, наконец, просто потому, что король сам их выбрал), представляли собой избранное светское общество.

Однако снижение по рангу достаточно обманчиво и не могло в полной мере отражать истинного положения вещей. Ни положения по рангу, ни правил этикета было недостаточно, чтобы оправдать ряд придворных привилегий; к примеру, место каждого на такой невероятно престижной церемонии, как утренний выход короля. Здесь не последнюю роль играли благосклонность и доверие. Во всяком случае, они исправляли ранговые различия.

Некоторые важные придворные обязанности создавали предпосылки для параллельной иерархии. То есть, например, министру больше завидовали, чем обычному герцогу, а великий прево[93] королевского двора мог пользоваться влиянием, равнозначным влиянию принца. Подобным же образом историограф, чтец или комнатный дворянин имели прямой доступ к королю.

Современники правильно понимали эту реальность, тогда как Сен-Симон старался всеми силами скрыть правду: ему так хотелось внушить представление, что этикет в то время играл основополагающую роль. Во всяком случае, все, кто любил сравнение двора Людовика XIV с подобием механизма, определенно знали, что никакие часы короля и никакие астрономические устройства не могли иметь более сложного механизма, чем дворцовое устройство Версаля.

Устраивая свою резиденцию в Версале, Людовик XIV начал с того, что в 1682 году просто вселился в первые готовые для проживания помещения. В это время только подошло к концу строительство южного крыла дворца, предпоследней часовни, конюшен, произведены последние работы в Марли и начато строительство служебных помещений.

Что касается придворного устройства, то и оно не обошлось без новшеств. Монарх захотел расширить двор и сделать его более блестящим. Король вынашивал эту идею более тридцати лет и хотел создать условия, препятствующие возникновению новой Фронды.