Вертер Ниланд

— Адреса, мы адресами не располагаем, — объявил он, поднося хлеб ко рту.

«Ну, ясно, куда уж вам, — подумал я, — это уж было бы слишком».

Внезапно его действия настолько заинтересовали меня, что я ничего не сказал, а застыл, как вкопанный, не сводя с него глаз. Однако в голове моей метались всякие странные мысли. «Адреса — в глиняном горшке, — думал я, — и хранится этот горшок в нише старой стены в пакгаузе неподалеку от Таюндорп Оостзаан, и вынуть их может только худосочный парнишка лет восьми, которого спускают туда на веревке два его приятеля, пока четверо других стоят на стреме. Правда-правда».

— Жаль, — сказал я. — Я думал, что вы сумеете мне помочь.

— Нет, адресов у нас не имеется, — окончательно заверил меня Сеф Пейн.

Я уже собирался распрощаться и оставить его, как вновь что-то заставило меня замереть и молча, в высшей степени заинтересованно наблюдать. Г-н Пейн раскрыл рот и откусил от бутерброда. Только что надкушенный край, с вялой округлостью и зубчиками от прикуса, был повернут ко мне, и я видел образовавшиеся между отпечатками зубов крошечные, но очень четкие влажные горки, пики из слюны и мякиша. Не закрыв полностью рта, человек начал медленно жевать.

Я продолжал смотреть. Я знал, что не смогу долго стоять молча и через пару минут, а может быть и раньше, мне придется уйти, но некая сила словно сдавила меня тисками, повелевая оставаться на месте и наблюдать.

Человеку что-то мешало во рту. Я видел, как кончиками пальцев он копался у себя между губ и в конце концов осторожно вытащил изо рта застрявшие в передних зубах маленькие косточки. Он оглядел их, после чего, выбрав местечко, размазал по обертке бутербродов. Я попытался отвести глаза и думать о других вещах, об адресах, погоде, о том, какой смысл имела эта комната и наше присутствие в ней, но мог думать только о распластанных на бумаге косточках.

Я видел, что косточки, склеенные капелькой слюны, чуть стекли вниз по бумаге на сантиметр-другой и там уже окончательно прилипли к ней. В этот момент все, что находилось вокруг меня — рыбные кости, бумага, хлеб, стол, рот человека, сам человек, комната, — приобрело зловещее значение. Туман безмолвия окутывал меня. Я был окружен сильным запахом — не селедки, и даже не табака, но дешевой, некрашеной сосновой древесины. Я чувствовал, что моей вере был нанесен второй удар, теперь уже смертельный. «Ах ты, хитрожопая морда, — подумал я. — Может, ты тут и не при чем, но учение твое — это лжеучение. Оно фальшивое. Это все вранье. Это подделка».

Я вежливо откланялся и ушел. У себя в редакции я сообщил, что никто не смог помочь мне с адресами, однако о подробностях умолчал. Было решено подключить к этому гаагскую редакцию.

Еще несколько вопросов оставались без ответов. Был ли в то мартовское утро у Ады и ее мужа с собой обещанный револьвер, и если да, тот ли самый, с негодными патронами? Я об этом никогда не спрашивал, но невозможным это мне вовсе не кажется. И потом, долгое время спустя, отказ предоставить мне адреса — был ли он вызван нежеланием, страхом или просто привычкой? То, что адреса, как выяснилось потом, кто угодно мог получить в кабинетах Второй Палаты[24], возможно, не упрощает ответа.

И наконец, не мог ли тот факт, что годы спустя я в один и тот же день встретил на улице сначала Аду, а затем Пейна, означать некую существовавшую между ними обоими связь, гораздо более непосредственную, чем можно было бы предположить? Я имею в виду то, что Пейн мог быть тем самым человеком, который отдал приказ прицепить плакат к трамвайным проводам.

Рождественский вечер сестры Магнуссен

Сестра Магнуссен решительно, подчас сопротивляясь встречному течению, пробиралась сквозь плотную массу покупателей, жужжавшую, словно рой тяжелых жесткокрылых жуков. Из распахнутых дверей магазинов лились негромкие песенки, в мелодию которых вплетался бойкий перезвон бубенцов. На лицах, осиянных снежно-голубым светом витрин, застыла непостижимая, нервная радость. Почти все торопились. Ничего удивительного, поскольку стемнело и через час магазины закрывались.

Сестра Магнуссен уже разделалась со своими покупками. Продуктовую сумку то и дело зажимало меж напирающих тел, и приходилось крепче держать ее, чтобы не потерять. Казалось, толчея все усиливается: временами сестра Магнуссен просто не могла сдвинуться с места и терпеливо дожидалась, когда группа зевак отлепится от стенда с заводными игрушками и увлечет ее в правильном направлении.

Она утомилась, ноги у нее побаливали, но заторы в толпах зевак не портили ей настроения. У людей настал праздник — их праздник Рождества. Для сестры Магнуссен он мало что значил. Она никогда не задумывалась об этом, да и жизнь не оставляла времени для развлечений. Пятнадцатилетней девочкой она решила посвятить себя уходу за больными, и теперь, на пятьдесят шестом году жизни, служила палатной медсестрой в той же больнице, куда пришла, закончив учебу. И у нее всегда было так много работы! Собственно говоря, всех дел было просто не переделать.