Вертер Ниланд

В субботний мартовский вечер, под проливным дождем, добравшись трамваем в район Амстердама, где прежде никогда не бывал, я направился в небольшое конторское здание, расположенное на одной из портовых пристаней. Вдалеке, в конце этой пристани, глубоко просев в воде, стояло небольшое, заваленное грузом древесины плавучее сооружение, которое я принял за кораблик речного судоходства. Я отправился в контору, где оказалось, что никто ничего не знает. Однако кроме названия компании мне было известно также и имя ее сотрудника; я назвал его, промямлив, что он-то должен быть в курсе. Выяснилось, что таковой имелся, но сегодня его, кажется, на месте не было. В окошке пошушукались. Меня предупредили, что судно отходит в два часа дня, и уродливые круглые настенные часы в конторке указывали как раз это время. Раздавшийся неподалеку корабельный свисток привел меня почти в панику.

В окошке пришли к выводу, что упомянутая мною особа, возможно, находилась где-то на набережной. Я вышел из конторки и зашагал в указанном направлении, пока не уперся в таможенное заграждение. Я попросил, чтобы меня пропустили, оставил вещевой мешок и подошел к судну, которое завидел издалека. Это был на удивление маленький кораблик, средняя палуба которого едва виднелась над водой, — там шла погрузка. Другого нигде не было видно; стало быть, это и было предназначенное для отплытия судно.

На набережной я спросил человека, который, по-видимому, распоряжался работами, об искомой особе. Оказалось, что это он и есть, однако он тоже заявил, что о моей переправе ему ничего не известно. Дождь усилился, и ветер дул такими порывами, что куски разговора временами относило в сторону, так что их приходилось повторять.

Человек окинул меня нетерпеливым взглядом и смахнул со своих рыжих волос и пятнистого грубого лица воду, угрожавшую скатиться ему за ворот непромокаемого плаща.

— Я сейчас все выясню, — сказал он. — Вы ступайте пока что на борт.

Я сообщил ему, что мой мешок с вещами был все еще на таможне.

— А, ну так я его прихвачу, — объявил он. Мне ничего не оставалось, как только подняться по сходням. На носу корабля шла погрузка леса. Я остановился где-то посередине судна. Неподалеку внезапно возник высокий человек с желтым лицом и грязного цвета волосами и, проворно через что-то перепрыгнув, очутился рядом со мной.

— Тебе туда, — он указал на какую-то дверь. — Но старика, видать, покамест нету. Думается мне, в церкви еще сидит. — Его лицо исказилось гримасой, обнажившей ряд скверных зубов, и он вдруг издал глубокий стон, прижал руку к области желудка и, прикрыв глаза, помотал головой; стон тем временем перешел в тихое шипение.

— Ёксель-моксель, — пробормотал он.

Я поблагодарил его, подошел к указанной двери, постучал, помедлил, не получив ответа, и все же вошел. Я очутился в кают-компании. Присев к столу, я вытер лицо носовым платком и стал ждать. Комнатка производила мрачное впечатление. На стене висел стилизованный под маленький штурвал барометр, а также небольшие ходики с грузом в виде сосновых шишек. На поддельной каминной полке были фотографии двух на редкость безобразных, нездоровых на вид детей — мальчика и девочки. На щербатой книжной полке без книг, в щели гипсовой подставки стояла круглая матовая тарелка, за которой находилась электрическая лампочка, а перед тарелкой — гипсовая пастушка с двумя собаками. Под подставкой виднелись наплывы некой затверделой субстанции, из чего я заключил, что подставка была на клею — из-за морской качки. На довольно широком подоконнике были расставлены мелкие, сработанные из меди вещицы-кувшинчик, бочонок, спичечница. Имелась также коричневого плюша лавка — в углу, где валялись несколько дамских журналов. Кроме этого, в другом углу был маленький гранитный кухонный стол и раковина, и то и другое задрапировано складками клетчатой розовой ткани.

Откуда-то снизу послышались медленные шаги, которые приближались к дверям напротив меня. Правая дверь отворилась, и я поднялся. Вошла худая женщина лет тридцати пяти–сорока. Я поздоровался с ней и представился. Несколько помедлив, она неловко, словно не была привычна к рукопожатиям, взяла мою руку и тут же вновь отпустила.

— Это вы с нами едете? — обвиняющим тоном осведомилась она. — Я думала, с нами поедут две дамы. — Она говорила с северным акцентом. На ней было скверно сидящее коричневое платье, до горла застегнутое на матерчатые пуговицы. Ее русые волосы, тусклые и выщелоченные низкокачественным мылом, были забраны сзади в шиньон. Суровое, в очках, лицо и бесцветные кожистые губы лоснились тем особым сероватым лоском, который так часто встречается у женщин из провинции. Она не стала садиться, но принялась нашаривать что-то у раковины и в шкафчике под ней.

— Вы, должно быть, студент? — спросила она.

— Да, ну да, как же, в сущности, да, я еще учусь, — сказал я, приготовившись дать более подробные разъяснения к этому довольно невнятному ответу; но женщина промолчала и осталась стоять у окна. Ветер то и дело с воем горстями швырял дождь в стекло.

— Ужасная погода, не правда ли? — заметил я.