Вертер Ниланд

— Ну… да… я вам сейчас покажу… — сказал я, поднялся и пошел вниз. «Никакой ты не писатель, — сказал мне внутренний голос. — Бахвал. Морда. Говноед лысый». Я облился потом, вытаскивая из вещмешка книги, и все мое тело начало гореть. «Как можно было быть таким идиотом, таким идиотом! Болван. Ах, Господи», — твердил внутренний голос. Я потащился наверх. Оба внимательно оглядели обложки и титульные листы и вновь положили книги на стол. Во входную дверь опять забарабанили. Я забрал книги и убрался с глаз долой, вниз, — не слишком поспешно, но тем не менее как можно быстрее. Заперев дверь каюты, я упрятал книги подальше и уселся на стул. В иллюминаторах проплывали зеленые берега канала. По траве прокатывались бешеные волны разбушевавшегося ветра. Я таращился на выкрашенное коричневой краской дерево обшивки, раздумывая, не включить ли верхний свет, чтобы немного почитать, но по-прежнему сидел неподвижно. Оставалось еще немало вопросов. Книги-то я им продемонстрировал, но мог же я на самом деле оказаться не автором, а кем-то совершенно иным? Для чего я ехал в Англию, если не собирался поступать учиться или работать на конвейере? Кто я, вообще говоря, такой, если меня спросят о моих семейных обстоятельствах? Я вспомнил, что всегда завидовал людям, которые сами в одном–двух предложениях могли рассказать о себе, кто они такие, возраст, профессия, семейное положение, профессия родителей. Я вообще никто, думал я, даже не мошенник. Я решил как можно дольше не высовываться. Забравшись на верхнюю койку, я попытался уснуть. Вместо этого на меня нахлынул очередной шторм бесполезных мыслей, водоворот рваных воспоминаний, — словно призраки, которые в вечерних сумерках взывают к мести, но никто не понимает, чего они, в сущности, хотят. «Подите к черту», — сказал я вслух, но видения продолжали маячить, неотвратимые. Я вспомнил о том, как двадцать два года назад, в ветреный, но сухой субботний вечер, слыхал, как одна женщина, стоя в дверях своего дома на Плугстраат, говорила другой: «Много овощей и мало картошки, — мужику таким харчем не потрафишь». Или о человеке, который в голодную зиму, когда я утром спозаранку волок срубленное дерево, тащился за мной, с шипением вцепившись мне в рукав, и, пытаясь наступить на покрытые листьями ветки, безостановочно выкрикивал: «Деревья дают кислород!» Лица наплывали, высвобождаясь из темноты, некоторые принадлежали тем, кто еще, увы, здравствовал, большинство же — тем, кто, слава Богу, уже умер, губы их были искривлены укоризненной гримасой. «Господи, Владыка всемогущий, Повелитель воды, — думал я. — Возьми к себе это судно. Поглоти его вместе со всеми живыми и пресмыкающимися на нем душами».

«А как насчет кормежки?» — начал задаваться я вопросом, потихоньку съев апельсин, остатки которого завернул в бумагу и спрятал в мешок. Я остался сидеть на краю койки, убивая время. Уже начало смеркаться. Проведя долгое время в некой полудреме, я встал. Из кают-компании не доносилось ни звука. Я вошел. Там никого не было. На керосинке что-то булькало в кастрюле. Я вышел. Дождь едва моросил, но в мачтах гудел норд-вест, так что моментально можно было вымокнуть до нитки. В рулевой рубке за залитым водой стеклом я разглядел какие-то фигуры. Я немного поболтался по палубе и отправился, придерживаясь мест, защищенных от ветра, в сторону ахтерштевня.

— Эй, приятель, — внезапно раздался голос рядом со мной. Это был тот самый человек с желтоватым лицом, указавший мне дорогу, когда я поднялся на борт. Он показался из открытой верхней половины какой-то двери.

— Чай будешь? — спросил он.

— Я уже, — ответил я, не трогаясь с места.

— Ну-ну, — сказала фигура в дверях. — У нее? — спросил он затем, скорчив комичную гримасу и кивая на кают-компанию.

— У хозяйки, да, — ответил я. Вопрос мог запросто оказаться с подначкой, чтобы я таким образом обнаружил свою подлость и неблагодарность.

— Это он небось сказал, чтобы она тебе чаю дала, — заявил он.

— Он про чай не говорил, — сказал я. — Он не хотел чаю. Он хотел сначала помолиться.

Кок или стюард — а это явно был он, поскольку во время разговора шуровал кастрюлями на плите, — хмыкнул.

— Насмотришься еще, — объявил он. — Старик, тот еще не такой паскудный. А вот она тут всех нас до ручки доведет. И его тоже.

Я ничего не сказал, однако скорчил такую рожу, из которой можно было заключить, что я слушаю.

— Посмотрим, кто тут первый тронется, — свирепо продолжал он, — она или мы. — Он принялся возиться с чайником на плите. — Органчик ей на борт подавай, — продолжал он. — Ну, это мы еще поглядим.

Передо мной из-за завесы дождя показалась цепь дюн. Мы приближались к Аймяюдену.

— Орган ведь поставят в кают-компании, да? — спросил я. — Он же никому на судне не помешает? — Позади нас послышались шаги двух человек, поднимающихся по ступеням моста.

— Да, вправо его отведи. Да ставь ты его прямо в грязь, — прозвучал голос, не принадлежавший капитану.