Вертер Ниланд

— Число меньше десяти, — сказал учитель, — но одно и то же называть нельзя. — Мальчик сказал «пять», но я его не услышал. После долгих раздумий я мучительно выдавил: «Пять», что вызвало язвительное замечание учителя.

— Семь, — задыхаясь, сказал я, уже потеряв всякую надежду. На разжатой ладони лежало шесть кусков мела.

— Еще раз, — сказал голос надо мной. Мальчик назвал «три», но я не слышал ничего, кроме гула и дребезга голосов.

— Три, — выдохнул я наконец. Не только учитель, но и противник мой рассмеялся, обнажив десны с черными порчеными зубами. На секунду я решил, что выиграл, но в ответ на упреки тут же крикнул: «Шесть!» Оказалось, «четыре»; это были, как я буду помнить до конца своих дней, один длинный белый мелок, два желтых и один синий; ближайшим к ответу числом было «три»: я проиграл.

Победитель вместе с другом, ожидавшим на улице и поднявшимся к нам, унесли аквариум. Я побрел домой. Дома меня спросили, что там вышло с аквариумом.

— Проиграл, — бесстрастно ответил я.

Источник, достоверность которого не подлежит ни малейшему сомнению, несколько месяцев подряд подтверждал мое предположение о том, что аквариум стоит у нового владельца пустой, ненужный и забытый.

8 ноября 1946 г.

Три хлеба

Человек тщеславен, и потому мне захотелось узнать, является ли перевод в провинцию падением или же повышением по служебной лестнице. Успокоенный на этот счет, я принялся выяснять подробности и получил совет: потратить денек на то, чтобы получить все сведения на месте. Действительность оказалась тяжкой. Перейдя по высокому дорожному мосту через широкую реку, я дошел до города — обширного поселения, полного людей с мозгами набекрень, кривоплечих и каких-то недоделанных, хотя и не уродливых, и с недоверчивыми глазами. На унылой маленькой площади я отыскал контору редакции — это была большая комната за помещением магазина, нечто вроде приемной в полиции. За окном, в метре от него, возвышалась глухая стена, отчего приходилось включать свет.

К счастью, настоящая тоска не наваливается зимой. Правда, деревья стоят голые, стены отсыревают, и чайки все время сидят, качаясь, на воде, но мрак смягчается верой в то, что перемена в этой картине мира исцелит и душу. Гораздо чаще летом, к вечеру, когда жизнь исполнена листвы, тепла, птиц, солнца и воды, бытие внезапно и необратимо обрушивается на человека. Зима в этом смысле гораздо лучше.

В тот день на большом пароме мы переправились по реке к северу от города, в типографию, куда была переведена утренняя смена редакции. В длинном бетонном подвале, также позади магазина, но на сей раз еще и под ним, стояли наборные кассы, прессы, наборные машины, цилиндрический пресс, и в углу помещения — старая дверь на козлах, заваленная горами бумаги: редакционный стол.

Неподалеку, за дамбой, жили приветливые люди, у которых я нашел стол и кров. В первый вечер я не без труда отыскал их дом в болотистых лугах. Маяком служила колокольня с подсвеченными часами, но ориентировался я по-прежнему не ахти, так что мне пришлось позвонить в чью-то дверь. Такое обычно вызывает немалый переполох. Все домочадцы вываливаются, как коты, в коридор, и таращатся на тебя из-за угла, чтобы ничего не упустить, рты нараспашку, пища для разговоров на целый вечер. Там, где я поселился, не забывали о необходимости повсюду гасить свет. Ничто не ускользнет от их предупредительного внимания. На второй день они захотели еще раз услышать, как в точности звучит мое имя. А поскольку его легко исказить, я дал им свою визитку. «Чтобы вы уж точно знали, — сказал я, — если поставить ее на каминную полку, она постоянно будет перед глазами». Вечером она стояла на каминной полке, доказательство того, насколько осмотрительно нужно шутить в деревне.

Они жили на ферме, которая несколько лет назад была перестроена под жилой дом — большие окна, новые потолки, современные обои. Им стоило великого труда не выдавать гордости своими достижениями. Их обезоруживающее добродушие мешало мне подтрунивать над ними и дальше, но я не мог удержаться от того, чтобы не постращать чертом их дочурку, которая умела играть на органоле.

— Он косматый, — рассказывал я ей, — у него рога и козлиные копыта, а глаза зеленые, с красными огоньками, и в темноте светятся. — Подбодренный эффектом рассказа, я еще кое-что ей поведал. — А еще бывают такие мелкие чертенята, с кошку ростом. Они тоже ходят на задних лапах, и глаза у них тоже светятся. А сидят они в темных коридорах и прячутся за дверьми.

Тут она здорово перетрусила: не решилась одна идти наверх, чтобы отнести в постель горячую грелку, и в ответ на укоры родителей ударилась в слезы. Исполненный жалости, я предложил проводить ее, и мы вместе поднялись по лестнице.