Вертер Ниланд

Отвращение и тупая ненависть, которую питают горожане к деревенским, еще сильнее выросшая в голодные времена на северо-западе страны, не помешала мне разглядеть в членах этого семейства много человеческого. Я, правда, не имею в виду того учителя, который отверг предложение завязать контакты со школой в столице, потому что там «люди друг у друга на головах сидят». По утрам, за завтраком, он жаловался на ревматические боли в колене и на погоду. Он также доверительно сообщил мне, что доктор запрещает ему купаться в холодной воде даже летом, потому что у него тут же немеют пальцы. Кроме того, он ел хлеб ножом и вилкой — вещь, совершенно неуместная в обществе, в котором остальные пользуются для этого руками, — причем отрезал ужасно мелкие кусочки и так изысканно сметал крошки, что у меня начинало зудеть все тело.

Старик, неизменно сидевший у печки, не снимая кепки, всякий день встречал меня приветствием, а потом спрашивал про погоду. При молитве он держал кепку у лица, и я решил, что в таких вещах каждый волен поступать, как знает: к конце концов, это запах его собственных волос. Честной, стало быть, народ. А главное, еда превосходная и в изобилии.

Я уже неоднократно изъявлял готовность осмотреть при дневном свете большую комнату, в которой не жили из-за холода, и вот однажды в полдень, когда я вернулся домой пораньше, хозяйка провела меня туда.

— Что скажете? — с гордостью спросила она, показывая просторное помещение: камин, окна в трех стенах, в углу великолепный старинный буфет, а также всяческие семейные древности: сундук с железными завитушками, громадная библия, старинные покрывала, оловянные тарелки и настенные блюда.

Ясное зимнее солнце с благодатной силой заливало комнату. Я подошел к каминной полке и взял курьезные старинные ножницы, к одному из лезвий которого был приделан бачок. «Это чтобы фитили отрезать», — объяснила мне хозяйка.

И тут мое внимание привлекла маленькая оловянная кружка. Крышка ее была в виде башенки, с многочисленными изящными отверстиями, как у скрипки. Это была старинная перечница. Я хотел поднять крышку, но выяснилось, что перечница развинчивается на две половинки. В нижней лежала полоска бумаги. Я выудил ее двумя пальцами — узенькую полоску, разделенную перфорацией на шесть частей. Развернув ее, я увидел грубые фигурки, окружавшие надпись на желтоватом фоне: три порции хлеба. Хозяйка моя была удивлена и тронута. Каким это помечено числом? 21 января 1945 года, дата истечения срока действия. Я держал карточки на ладони, разглаживал полоску и считал. Внезапно меня охватило сильнейшее желание очутиться дома, в городе, у родителей.

— Нет, сударыня, — сказал я, — нет, они больше не действительны.

Большего я сказать не мог, задумчиво разглядывая шесть карточек, фигурки, надпись и дату.

Три хлеба.

26 апреля 1946 г.

Мясник Кролюс покупает старинную скрипку

Однажды в четверг, в полдень, когда в мясной лавке уже несколько часов царило затишье, в дверь вошел маленький человечек, которого Кролюс никогда раньше не видел: лет сорока, темноволосый, с худым, лихорадочным лицом. На нем был обычный костюм — правда, довольно засаленный и обтрепанный.

Человек указал на колбасу в витрине и вопросительно взмахнул рукой. Кролюс решил, что это какой-то ненормальный, глухонемой или же иностранец, и потому сообщил цену громко и медленно, как можно отчетливей шевеля губами. После этого человек показал, какой длины кусок ему нужен.

— Колбаса, хорошо, — со странным акцентом проговорил он. Точно, иностранец, — окончательно уверился Кролюс.

Достав потрепанный кошелек, набитый грязными бумажками, человек принялся неуклюже копаться в нем, выуживая и пристально разглядывая монеты, словно дело это было для него непривычным, после чего сунул в карман завернутую колбасу и, не сказав ни слова, покинул лавку. Кролюс быстро забыл о нем.

Через несколько дней Кролюс опять увидел его. В этот раз человечек долго разглядывал витрину, прежде чем войти в лавку. Под мышкой он держал длинный, завернутый в газету предмет, — Кролюс не сумел определить, что это такое.

Человечек указал на мясо очень дорогого сорта. Кролюс несколько раз пробурчал цену и даже показал на пальцах, во избежание недоразумения, но человечек настаивал на своем выборе, и Кролюсу ничего не оставалось, кроме как отрезать и взвесить. Вышло больше чем на четыре гульдена. Опять началось копание в старом кошельке; Кролюс в это время смотрел в мраморный столик кассы и неслышно вздыхал. Раскопки не дали желаемого результата.

— Нет деньги, — в конце концов сказал человечек, держа на ладони жалкую кучку монет. Кролюс прикрыл глаза.

— Я же говорил, сколько это стоит, — пробормотал он и потянулся забрать мясо.

— Жена болейт, дети болейт, — сказал человечек. Кролюс чертыхнулся про себя и опять прикрыл глаза. Он терпеть не мог таких ситуаций. Последовало короткое молчание. После этого человечек проворно развернул газетный сверток. В бумаге оказалась скрипка.