Вертихвост и Федотка

- Давно уж он помер, - рассказывал Вертихвост Федотке, - а его все еще помнят у нас в Марьевке. Правда, настоящее имя его давно забыли, а вот что он Виляем был - помнят. Извивистый был пес, поклонистый - всем запомнился... Ты тоже о себе хочешь такую память оставить?

- Нет, что ты, - мотал Федотка длинными не по росту ушами, - как можно, чтобы я, дгуг твой и Виляем стал.

- То-то, гляди у меня, - говорил Вертихвост и, обнимая Федотку, прижимал его к груди своей, поближе к сердцу.

А один раз прибегает Вертихвост на двор дедушки Назара в полночь и видит - сидит Шумка у крылечка и плачет:

- Нет больше нашего Федотушки.

- Как нет? - обомлел Вертихвост.

- Так вот - нету. Завернул утром дед в тряпочку и унес куда-то, а меня в сарае запер, чтобы не видела я, куда зашвырнет он его, в какую болотину сунет.

И сразу будто вынули у Вертихвоста из груди сердце. Еле дотащился до конуры своей, упал на подстилку с выдохом и даже пожалел, что этот выдох у него не последний.

Утром вышел дед Василий во двор и, как всегда, раскуривая трубочку, позвал Вертихвоста. Имел дед привычку здороваться с ним по утрам. Лапу ему пожмет, по загривку потреплет, скажет:

- Ну выполняй тут свои песьи дела, а мне воду на полевой стан трактористам везти надо.

Вечером вернется с поля, поужинает и выходит ко двору на завалинке посидеть. Сидит, покуривает свою трубочку, разговаривает с Вертихвостом:

- Вот и еще мы с тобой один день в труде прожили. Так и должно быть: каждый пусть свое дело делает, и каждого пусть его дело кормит, но чтобы дело это честным было, от совести шло.

Посидит, покурит и идет спать. И так всегда было. А в это утро позвал дед Вертихвоста, а он даже и головы на его голос не поднял. Встревожился дед:

- Ты что это, Вертихвост? Батюшки, да ты весь серый какой- то. И ночью тебя не слышно было. Уж не заболел ли ты?

Поглядел Вертихвост на деда полными печали глазами и отвернулся: помочь дед не может, а глазеть... Праздно глазеть зачем же на чужое горе?

Перепугался дед. Засеменил в избу, поддергивая порты:

- Васена, Васен? Иде ты там запропала? Всегда ты пропадаешь не вовремя. Иди погляди - с Вертихвостом что-то приключилось. Да пошустрее, что ты там копаешься у печки своей. Молочка парного принеси ему.

Но напрасно беспокоился, заботу проявлял дед: Вертихвост на молоко не взглянул даже. И тогда поднял дед покрасневшие глаза на жену свою, качнул головой:

- Да что же это, Василисушка?

А по деревне от одной собачьей конуры к другой поползло: у деда Василия, что у речки в шатровом доме живет, пес умирает. И все сразу стали какие-то серьезные, разговаривали вполголоса, а то и вовсе шепотом. На что печник Мекеша на жалость крепкий, а и тот посочувствовал деду:

- Кобель, говорят, у тебя заболел?

- Заболел, - эхом отозвался на жалость дед Василий.

- Ишь ты, напасть-то на тебя какая. И давно?

- Ночью, видать. Вечером веселый был, лапу мне подал.

- Гляди ты, лапу даже он у тебя подает... Ну, бывай здоров, живы будем, повидимся, - сказал Мекеша и весело покатил на велосипеде в соседнее село шабашить - печи ложить.

Вечером дед Василий пригласил к Вертихвосту молоденького ветеринара - Афанасия Спиридоновича Овечкина. Первый год у них в колхозе работал.

- Прослушай ты его, Спиридоныч. Ночью не лаял, утром есть не стал. Что с ним - ума не приложу.

Афанасий Спиридоныч долго и тщательно осматривал Вертихвоста, живот ему помял, плечи ощупал, в рот заглянул. Решил:

- Запор, наверное.

И поставил Вертихвосту клизму.

Все стерпел Вертихвост, не застонал даже. В другое время ни за что бы не позволил так вольно обращаться с собой, а тут махнул на все лапой: щупайте, заглядывайте, ставьте. Ему теперь все равно: нет у него больше друга, а без друга - все трын-трава.

До самого правления провожал Афанасия Спиридоновича дед Василий и все говорил ему:

- Ты, Спиридоныч, в случае чего, по столярной али по плотницкой части, мигни только. Я человек таковский, я уважить люблю, за мной не пропадет.

- Ну что вы, дедушка Василий.

- А что? Ты человек в нашей деревне новый и вообще молодой, тебе поддержка нужна, - говорил дед Василий и заглядывал ветеринару в глаза: - А что, Спиридоныч, с Вертихвостом-то моим? Не опасно?

- Как вам сказать? Всякое бывает. Случай серьезный. Но будем надеяться. Кобель он сильный, в теле.

- Да уж кобель-то, - вздыхал дед Василий, - говорить даже не приходится. Умница. Нет больше кобелей таких. И двор караулит, и огород, и чтобы там сблудить чего - боже упаси... Так ты наведайся еще, Спиридоныч, вдруг что, а ты все-таки как-никак - голова, в институте учился.

Горился дед Василий, заискивал перед ветеринаром, а на Марьевку тихо опускалась ночь. Печник Мекеша, вернувшись с шабашки, умывался над ведром, говорил жене, довольный собой:

- Наш-то, врач-то скотский, только что кобелю деда Василия клизму поставил. Ну стоило ли институт кончать, чтобы собакам клизмы ставить?