Вес чернил

Вот так все и вышло. Хелен решила не уносить с собой в могилу свою историю, а передала ее в руки Аарона Леви – почти юноши, который едва ли созрел для того, чтобы испытывать серьезные чувства. Да, глупый, бестолковый выбор.

С годами Хелен незаметно для самой себя пришла к пониманию, что Дрор пытался что-то сказать ей, донести до нее некую мысль. Он любил ее и был готов предложить выход из сложившегося положения. А она колебалась, уходила от разговора. Это она поверила ревнивым словам Мюриэль; она поверила шуму ветвей кипариса, в шорохе которых ей послышалось, что она тут чужая; она поверила искаженному отражению своего бледного лица в кривом зеркале, висевшем в казарме.

Дрор бросился за ней из своей комнаты. Он звал ее по имени, хотя вокруг была масса народу, схватил ее за руку, хотя к ним с любопытством присматривались солдаты. И он сказал ей шепотом, так, чтобы могла слышать одна она: «Ты видишь теперь, кто я. И видишь мой мир. Если ты захочешь быть со мной, то я стану твоим в одно мгновение». И он смотрел ей в глаза, словно не было вокруг посторонних зрителей, военной базы – они стояли посреди голой и звенящей от жара пустыни. «Я люблю тебя, – сказал Дрор. – Я никогда не произносил этих слов, потому что хотел сказать их только одной женщине в своей жизни. Я хотел быть уверен».

Его сосредоточенный взгляд придавал лицу почти что свирепое выражение, но темные глаза излучали невыразимую нежность. Хелен повернулась к нему, и Дрор обхватил ее руками: «Ты можешь понять меня?»

А потом – его руки на ее пояснице. И взгляд – убийственный, проникающий в душу.

Он сделал шаг вперед, и когда его объятия сомкнулись и доверие его превратилось в физическую величину, обретя вес, сердце Хелен забилось в панике, пока у нее не зазвенело в ушах, и она вдруг почувствовала страх перед человеком, который очень быстро что-то говорил на чужом языке, то ли о любви, то ли о страхе – нет, решительно ничего нельзя было разобрать в его речи! И она вырвалась из его рук и оставила его там, где он был.

– Но почему? – недоуменно спросил Аарон.

У него пересохло в горле, и слова выпадали едва слышно.

Хелен долго смотрела на него, но Аарон не мог понять, что выражает этот мятущийся взгляд. Хелен повернулась и жестом указала на рисунок, что висел над камином.

Выцветший силуэт горы Масада… Немые линии ее отрогов свидетельствовали о трагедии для тех, кто умел читать. Да, жесткий выбор. Жестокий. Самоубийство или рабство. Свобода или жизнь – либо одно, либо другое.

– Потому что, – сказала Хелен, – останься мы вместе, он перерезал бы мне горло.

Часть третья

Глава четырнадцатая

Лондон

6 февраля 1665 года

21 швата 5425 года

Носком туфли Эстер пнула обломок булыжника, которым была прижата бумага, чтобы ее не унесло ветром. Эстер подобрала листок и прочитала: «Воззвание лондонского махамада».

Она негромко рассмеялась. Ну кто, как не Мэри, могла провернуть эту штуку, пока Эстер писала письмо под диктовку раввина? Но если раньше Мэри меняла платья по собственной прихоти, то теперь по той же причине она превратилась в негласного посыльного махамада и доставляла его прокламации и прочие энциклики в еврейские дома на Бевис-Маркс, Бери-стрит и Кричерчлейн. Эта задача не случайно обязывала Мэри посещать места, где она могла бы собрать свежие сплетни или проявить свое очарование там, где жил чей-нибудь неженатый двоюродный брат или племянник. Эстер представила себе, с какой поспешностью Мэри придавливала камнем лист бумаги у дома раввина, даже не постучав в дверь. Здесь ей искать было явно нечего.

Эстер прочитала первую страницу брошюры, написанной на португальском с редкими вставками на иврите. «Да будет известно, – говорилось в брошюре, – что лондонские евреи не должны проводить время в лупанариях, как остальное столичное общество. И их женщины не должны появляться вне своих жилищ с обнаженным телом, равно как не должны позволять иноверцам смотреть на свои волосы – им предписывается появляться на улице только с покрытой головой».

Эстер готова была побиться об заклад, что Мэри разносила эти прокламации с благочестиво накинутой шалью, а под нею ее напудренные груди были прикрыты лоскутом в виде полумесяца.

Мэри могла выдержать несколько часов такой работы, но потом спешила предаться удовольствиям, щедро предлагаемым большим городом. И в самом деле, даже несколько часов трезвости большинству лондонцев казались слишком долгими. Лондон основательно преобразился после реставрации монархии, и Эстер теперь с трудом могла вспомнить, как город выглядел раньше. Король и его фаворитки предавались веселью, и весь Лондон им подражал. Еда, песня, жесты, костюм – все носило следы вычурности и замысловатости. Джентльмены буквально утопали в кружевах и лентах; женщины от совсем молоденьких и до почтенных матрон щеголяли в платьях из дорогих ярких тканей – все блистало и переливалось разноцветьем, за исключением одежд пуритан и квакеров; и вся эта роскошь буквально испытывала городские стены на прочность – сможет ли Лондон выдержать новые изыски?