Весь этот свет

Эллиотт с трепетом смотрел на меня несколько долгих секунд.

– Тем летом я влюбился в тебя, Кэтрин, и с тех пор люблю тебя.

Несколько секунд я пыталась подобрать правильный ответ.

– Я уже не та, что прежде, Эллиотт.

– Нет, ты осталась прежней, я это вижу.

– Это было давно.

Он пожал плечами с видом человека, который не собирается извиняться за свои слова.

– Не так просто забыть свою первую любовь.

Я снова попыталась найти достойный ответ и не нашла.

Эллиотт сдвинул брови, в его глазах сверкнуло отчаяние.

– Ты дашь мне второй шанс? Кэтрин, прошу, – взмолился он. – Обещаю, я больше никогда тебя не брошу, клянусь своей жизнью. Мне больше не пятнадцать, теперь я сам принимаю решения и надеюсь, что ты все-таки простишь меня. Не знаю, что со мной будет, если ты мне откажешь.

Я повернула голову и посмотрела на гостиницу. Свет в окнах не горел, в доме все спали.

– Я тебе верю, – сказала я. Потом продолжила, не дав ему возможности широко улыбнуться, – но после смерти папы мамочке стало хуже. Мне приходится помогать ей в нашей гостинице. У меня едва хватает времени на саму себя.

Эллиотт улыбнулся.

– Я на все согласен.

Я сделала то же самое в ответ, но улыбка быстро сошла с моего лица.

– Ты не можешь войти и не можешь задавать вопросы.

Он нахмурился.

– Почему?

– Это уже вопрос. Ты мне нравишься, и мне хотелось бы попробовать. Но я не могу говорить о мамочке, а тебе нельзя заходить внутрь.

– Кэтрин, – Эллиотт взял меня за руку и переплел свои пальцы с моими. – Твоя мать тебя обижает? Кто-то из ваших постояльцев относится к тебе неуважительно?

Я покачала головой.

– Нет. Она просто очень замкнутый человек.

– Ты мне расскажешь? Если это изменится? – с надеждой спросил Эллиотт, сжимая мою руку.

Я кивнула.

– Да.

Он потянулся ко мне, сжал мое лицо в ладонях и закрыл глаза.

Не зная, что делать, я тоже закрыла свои. Губы Эллиотта мягко коснулись моих губ. Поцеловав меня, он тут же отстранился, улыбаясь. Потом снова наклонился и опять поцеловал, но на этот раз его губы раздвинулись. Я попыталась сделать то же самое, паникуя и одновременно тая от восторга. Теплый язык Эллиотта скользнул мне в рот. Я обняла его за шею и прильнула к нему, отчаянно желая, чтобы он обнял меня крепче. Скоро придется выйти из машины и вернуться в гостиницу, поэтому мне хотелось почувствовать заботу Эллиотта. С ней я смогу продержаться до завтрашнего дня.

Когда в моих легких закончился воздух, Эллиотт отстранился и прижался лбом к моему лбу.

– Наконец-то, – едва слышно прошептал он.

Затем добавил:

– Завтра в девять утра я буду качаться на качелях у тебя на крыльце. Принесу черничный хлеб на завтрак.

– Что это такое?

– Хлеб по рецепту моей тети, хотя, уверен, рецепт куда старше самой тети Ли. Она обещала, что сегодня вечером его испечет. Очень вкусно, ты обязательно должна попробовать.

– Тогда я принесу апельсиновый сок.

Эллиотт наклонился, поцеловал меня в щеку и взялся за ручку двери. Ему пришлось дернуть дважды, прежде чем дверь открылась.

Я вышла на тротуар перед гостиницей. В доме все еще было темно. Я вздохнула.

– Кэтрин, я знаю, ты говорила, что мне нельзя входить. Можно я просто провожу тебя до двери?

– Спокойной ночи.

Я приоткрыла калитку и проскользнула во двор, прошла по потрескавшейся дорожке к дому, прислушалась и лишь потом потянулась к дверной ручке. Чирикали сверчки, машина Эллиотта отъехала от дома, но в самом доме все было тихо.

Я повернула ручку, открыла дверь и посмотрела вверх. Дверь, выходившая на верхнюю лестничную площадку, была открыта. Это была дверь в мою комнату, и у меня в груди образовался тяжелый ком. Я всегда закрываю ее, а значит, кто-то искал меня в мое отсутствие. На столе по-прежнему громоздилась грязная посуда, раковина тоже была полна. Возле кухонного стола лежали осколки стекла. Я поспешно открыла шкафчик под раковиной, достала толстые резиновые перчатки мамочки, потом взяла веник и совок. Стекло скрипело по плитке, которой был вымощен пол. В окно кухни лился лунный свет, и мелкие осколки блестели, несмотря на то, что были присыпаны пылью и волосами.

В гостиной кто-то громко рыгнул, и я замерла. Я догадывалась, кто это, и все же ждала, пока он сам обозначит свое присутствие.

– Эгоистка, – пробурчал недовольный голос.

Я встала, вытряхнула осколки из совка в мусорное ведро, потом сняла перчатки и засунула их обратно под раковину. Я медленно вышла из столовой и прошла по коридору в гостиную, где в кресле сидел дядя Жаб. Тонкая, покрытая пятнами майка едва прикрывала его живот, нависающий над поясом тренировочных штанов. В одной руке он сжимал бутылку пива, а на полу возле кресла стояла целая батарея пустых бутылок. Дядю уже один раз стошнило: на полу темнело отвратительное пятно.

Я прикрыла рот ладонью, пытаясь абстрагироваться от вони.

Дядя снова рыгнул.

– Ой, пожалуйста, – пробормотала я и бросилась на кухню за ведром. Вернувшись, я поставила ведро рядом с лужей рвоты и взялась за полотенце, которое прихватила по дороге. – Пользуйтесь ведром, дядя Жаб.