Весенняя ветка

— Как же это, Феденька? Товарищу твоему царствие небесное, он умер, а зачем у мальца счастье-то отнимать?

— Счастье, он, мать, сам наживет, — весело ответил Федор, — а тебе, мать, давно бы пора кончить с этими молитвами. Скоро на Луну полетим, а ты все в церковь.

— А это не твое дело, милый зятек, ты сам себе, а я сама себе, — сказала она, сверкнув глазами на дочь.

После этого случая бабка не вмешивалась в семейные дела, но и перестала разговаривать с зятем. Зато дочери не давала покоя.

— Дожили, антихристы, — ворчала она, — и все ты, ты виновата. Вьет он из тебя веревки. На твоем месте выдергала бы я ему лохмы-то.

— Отстала бы ты от него, мама, — говорила Анна, — его сын, его и грех…

Вовка рос горластым крепышом. Вечерами, когда отец приходил с работы, начиналась самая шумная пора в доме. Вовка, как колобок, бегал по комнатам. Он беспрерывно падал, вскакивал, опять падал. Отец на четвереньках следовал за ним. Вовка визжал, прижимаясь к дивану. Но вот отец догнал сына. Тот садился отцу на спину и кричал:

— Но! Но! Коняга.

Мать смотрела и смеялась.

Только бабка не принимала участия. Ее можно было всегда видеть в другой комнате за своим повседневным занятием: она вязала варежки соседским девчонкам. Эту работу делала с особым старанием. Варежки получались красивыми, и цена им становилась выше.

Зять ее не обижал. Семья жила в достатке, но деньги бабке нужны были, чтобы купить свечу в церкви или заказать «здравицу». Да и вообще она любила иметь свои деньги и быть им хозяйкой.

И было бы все хорошо, если бы не заболел Федор…

Бывает так в природе: выглянет солнце и засверкают серебряной россыпью блюдца озер, вздохнет полной грудью расшитая яркими красками степь, подымутся в лазурную высь жаворонки, распевая свои звонкие песни, зажужжат мохнатые шмели. Все вокруг живет ключом жизни. Но стоит спрятаться солнцу за угрюмые тучи, как все померкнет. Исчезнут краски, степь покроется молочной пеленой тумана, спрячутся в густой траве жаворонки — и только мыши будут шмыгать в траве, попискивая.

Так случилось в семье, когда заболел отец.

Федор лежал у окна, за которым качалась бугристая ветка тополя. А дальше, насколько хватал глаз, тянулась улица, шумная и живая.

Федор подолгу смотрел в окно. Его тянуло на воздух, к людям, на завод… Он обложился книгами. Книги лежали на табуретках, на окне и даже под подушкой. В перерывах между приступами — работал.

— Лежал бы ты спокойно, зачем опять работаешь? — говорила Анна, глядя, как Федор чертит.

— Молчи, Анна, — отвечал Федор спокойно. — Работать я обязан, потому что работа восстанавливает здоровье. Без дела лежать тяжело, на душе пусто становится. Хочу, Анна, штамп новый предложить заводу. Вот эту крышку раньше точили на станке, а теперь штамповать будем, — показывал он на чертеж, сделанный карандашом. — Щелк — и крышка готова, — улыбался Федор.

Анна смотрела на веселое выражение лица Федора, и ей не верилось, что Федор безнадежный. Он посвежел, а главное верил, что встанет, и Анна верила. Но разговор с врачом, когда увозила Федора из больницы, неотступно засел в голове. От этого разговора у Анны пробегал леденящий холодок по телу…

Проходили дни, и он стал кашлять чаще, надрывно, отплевывая кровь. Лицо становилось то пепельно-серым, то загоралось кровяным румянцем. Только глаза по-прежнему смотрели ласково и нежно.

Бабка ухаживала за больным, бегала по магазинам, базарам, аптекам.

Парнишка был предоставлен самому себе. Целыми днями бегал по двору и только вечером, падая от усталости, садился за стол.

— Все шляешься? — говорила бабка, подавая ему еду.

Стала она теперь молчаливая, угрюмая, искренне веря, что Федор наказан богом из-за Вовки.

Мать возвращалась с работы поздно. Брала дополнительную работу, ей надо было содержать семью. Она заметно похудела, под глазами от бессонных ночей появились синеватые круги. Часто по ночам она не отходила от кровати больного.

— Ты бы отдохнула сама-то, ведь на себя стала непохожа, — говорила сочувственно бабка, уговаривая ее лечь. Но Анна не уходила. Она садилась у стола и так на руках засыпала.

Бабка смотрела на нее и качала головой.

Однажды вечером, когда поняла, что жизнь Федора кончена, дотронулась до плеча дочери и шепнула ей на ухо:

— Худо Федору-то, надо бы благочинного позвать, причастить да молебен отслужить.

— Да разве же он согласится, мама, или ты его не знаешь?

— Забыла ты, Анна, бога, вот тебе и мучение за это.

Не обращая внимания на дочь, бабка, нашептывая молитву, подошла к образам.

— Господи, прости меня, грешную. Помоги мне в делах праведных, помоги мне вернуть твоего раба Федора, — говорила она, опустившись на колени.

Окончив молиться, она налила в ложку вина, бросив крошку просфоры, позвала дочь, и Анна взяла из рук матери ложку, из которой поплескивалось вино.

— Да осторожно ты, Анна! — прикрикнула на нее бабка.

Перекрестившись, она торжественной походкой подошла к образам, сняла небольшую икону «Распятье Христа» и, поцеловав ее, направилась в комнату Федора.

Федор лежал с закрытыми глазами.