Весенняя ветка

— Да. И еще хочу учиться музыке, — несмело проговорил я, чувствуя, что краснею.

Она снова как бы изучающе посмотрела на меня и сказала:

— А вы играете?

— Немного, — признался я и потупил голову, ожидая, что она сейчас засмеется… И выглядел-то я, наверное, смешным в заплатанных отцовских брюках и в старой сатиновой рубашке. Но она молчала.

Откуда-то издалека по небу прокатился тихий рокот и затих у леса. Деревья заскрипели верхушками. Я забарабанил пальцами по коленке. Она заметила это и неожиданно предложила:

— Сыграйте что-нибудь.

Я подошел к фортепьяно и заиграл неуверенно бесхитростную народную мелодию, которую я слышал в деревне и выучился играть в школе на слух.

Она слушала, прищурив глаза, словно вспоминала что-то, и внимательно следила за моими пальцами. Когда кончил играть, воскликнула, обняв меня за плечи:

— Хорошо же! Ах, какая прелесть! Вы знаете, вы прекрасно чувствуете музыку…

— Это же все просто… Вот бы настоящую музыку научиться играть, — сказал я, обрадованный ее похвалой.

— Хотите, я вам сыграю? Вот послушайте…

Она села за фортепьяно и заиграла вот этот танец. Мгновенно тихий лесной домик наполнился чарующими звуками. Вот мелодия стала шире, стремительнее и ни о чем больше не думалось, только угадывалось впереди что-то прекрасное, сказочное. Замолчали отец с пасечником. Даже высокие кудрявые липы под окном, казалось, притихли зачарованные.

Играя, девушка запрокидывала голову, временами прикрывала веки, словно впадала в забытье. Мягкие пальчики плясали на клавишах, глаза искрились, светилось лицо, белое, свежее, проникновенное… Я засмотрелся, зачарованный красотой девушки и красотой музыки. Мне казалось все это видением, нереальностью, — стоит протереть глаза, и она исчезнет.

В это время резко распахнулась форточка, и в комнату ворвался гудящий ветер. Я встал и подошел к окну. Небо было темное, лес тоже; мгновенно он вспыхнул голубым пламенем, и я увидел, как дождь тугими нитями прошивает все вокруг… Ветки сосен звенели, как струны.

Но вот лес вздрогнул, вспыхнул снова, и кряжистая сосна, хрустнула посередине, медленно стала падать и вонзилась верхушкой в землю. Лес бушевал, звенел, плакал, смеялся тысячами звуков.

Не знаю, что мне хотелось в это время… наверное, быть крылатым и парить в облаках.

Весь этот трепещущий лес, шум ветра и грома, дождь, ливший, как из ведра, — казалось, большой симфонический оркестр, исполняющий симфонию Чайковского. А по комнате плыла чарующая мелодия танца маленьких лебедей. Потом вдруг музыка оборвалась, и я услышал нежный голос девушки:

— Вы обязательно поступайте в музыкальное училище. Я уверена, что будете музыкантом… Вы обязательно будете играть.

Ночевали мы у пасечника. Рано утром, как только забрезжил рассвет, меня разбудил отец. Вышел пасечник провожать, и мы поехали. Несколько дней с отцом рубили лес и вывозили бревна из чащи на дорогу. Я был рассеянный, грустный, не хотелось ни работать, ни разговаривать. Ее лицо все время стояло передо мной, и какое-то необъяснимое чувство звало меня к дому пасечника.

— Ты что, уснул, что ли? — не вытерпел раз отец, крикнул.

А я стоял и смотрел, как подрубленная липа со звоном падает на траву… И будто ничто для меня в ту минуту не существовало больше.

Как-то вечером после работы я лежал в шалаше. Несмотря на усталость, сон не приходил.

«Иди-иди-иди», — покачивались от легкого ветра деревья. Я встал и пошел к лесу, потом побежал. Когда добрался до дома пасечника, уже светало. Подошел к окну и постучался.

— Кто там? — послышалось из комнаты.

Открылось окно, и выглянул старик.

— Это я. Мне… — пробормотал я, потоптавшись на месте, и, не зная, что сказать, добавил: — Мне видеть надо…

Удивленный пасечник с какой-то подчеркнутой лукавинкой в глазах сказал, что дочь его уехала вчера утром в Москву.

Сердце будто перестало биться в груди. Угрюмо молчал лес в это раннее утро.

— Заходи, — вдруг пригласил меня пасечник. — Сыграешь. Отец твой говорил, что в школе пропадаешь из-за фортепьяно. Страсть люблю слушать музыку. Когда дочь играет, словно лес оживает. Скучно вот, уехала, кончает нынче консерваторию.

Потом пасечник начал жаловаться на засуху: мол, хорошо, что гроза прошла, а то цветы засохли, пчелам негде было брать нектар.

Мы засиделись. Солнце поднялось уже высоко над лесом, когда я стал прощаться.

По дороге думал об этой глухой лесной стороне, где пасечник говорит о музыке так же, как о своих ульях, и об ульях так же, как о музыке, и своем желании научиться хорошо играть.

…Дома стал готовиться в музыкальное училище и сказал твердо отцу, что буду пианистом. Отец возразил:

— Куда уж тебе! Научись-ка лучше, как хлеб выращивать.

Он настоял на своем, и я поступил в сельскохозяйственный институт.

Учеба мне давалась с трудом, меня больше тянуло в филармонию, в концертные залы. Впечатления о лесном знакомстве стали постепенно в памяти стираться…

Как-то товарищ в общежитии дал мне пригласительный билет на концерт выпускников консерватории. Сам он по какой-то причине не мог пойти.