Весенние ливни

Михал потупился.

— Не хватило воли при гостях… — И сорвался: — Я ни к кому, конечно, кроме тебя, не пошел бы! Что делать? Спрятать все концы дома? А?.. Но ведь тут на днях сессия. И о молодежи вопрос стоит.

Бросив недокуренную папиросу в урну, Димин шагнул к Михалу и, склонив голову набок, недоверчиво уставился на него.

— Честное слово, не понимаю ничего, друже!

Лёдя захлебнулась воздухом, побледнела.

— А я понимаю, тятя… — сказала она, едва шевеля бескровными губами.— И если вы так считаете, я могу уйти из бригады. При чем тут остальные…

— Значит, это он про тебя? — опешил Димин.— В своем ли ты уме, Михале? — Но, увидев, что шутка рассердила того, попросил: — Расскажите тогда хоть толком…

Зазвонил телефон. Димин недовольно взглянул на него, опомнился и подошел к тумбочке.

— Я слушаю,— с досадой произнес он.— Кашин? Слушаю… Подожди, подожди. Зачем ты мне об этом?.. Сигнализируешь? Так это же у тебя в цехе. Что? Юбку не завяжешь? Какой ты, однако!.. Не все еще? В «Автозаводец» собираются писать? О чем? О рваческих настроениях? Ладно!..

Лёдя слушала, и все цепенело, словно умирало в ней. Только сердце билось, как шальное. Но и оно будто держалось на ниточке, которая вот-вот оборвется, как только Димнн кончит разговаривать и отчужденно взглянет на нее.

Положив телефонную трубку, Димин обернулся не враз, а когда обернулся — сам был растерян. Он понимал, что Михал в порыве отчаяния и самобичевания допустил бестактность, хватил через край. Стало жалко Лёдю — своенравную, гордую и потому чрезвычайно легко ранимую. Но слова, которыми можно было отрезвить Михала и поддержать девушку, не приходили. Это было выше его опыта, смелости. А когда Димин вспомнил Раю и мысленно поставил ее на место Лёди, растерялся вовсе.

— Как же это ты, девочка моя?! — не то спросил, не то воскликнул он, не отходя от тумбочки.

Лёдя вскочила с дивана, рванулась к отцу, который тоже поднялся, услышав фамилию Кашина.

— Хорошо, тятя, я все беру на себя. Хватит с вас? — выкрикнула она, обжигая взглядом и Димина.— Но неужели я так виновата? В нем? В том, что поверила человеку? Что люблю его?

Михал догадался: она уже думала об этом, решила что-то, но от него ждет пощады. И все-таки непреклонно сказал:

— Потеряла ты себя, дочка. Вот в чем твоя вина! А во-вторых, я говорил тебе — одним прощают, а другим нет…

Отшатнувшись, Лёдя закрыла глаза согнутой рукой и, ничего не видя, бросилась к двери.

— Нет, раз ты такая мужественная, то погоди! — приказал Михал.— Я не кончил. И вовсе не говорю, что дам кому-нибудь топтать тебя. Ты у меня еще будешь хорошая, лучше многих праведниц… Но раз уж так получилось, то и умей отвечать… Разберись как следует… А с этим типом, что звонил, мы еще поговорим. И вообще, Петро, тяжело мне в одной партии с ним. Пусть бюро решает…

— Ну, тоже загнул! — с трудом овладел собой Димин.— Иди-ка сюда и читай. А ты, Лёдя, намотай на ус: деньги потеряешь — ничего не потеряешь, честь потеряешь — многое, конечно, потеряешь. А вот выдержки не будет — значит, конец…

Он осекся — нет, не надо сейчас читать наставления, не надо! — но было уже поздно. Лёдя удивленно, с неприязнью окинула взглядом кабинет и хлопнула дверью.

Михал, точно на ногах у него были пудовые гири, подошел к письменному столу, наклонился над повесткой очередного заседания парткома.

— И все-таки ставить сейчас вопрос о Кашине не придется,— вздохнул Димин.— Видишь, как все повернулось… Да беги скорей, догоняй дочку-то. Приголубь ты ее, Михале...

4

Кира с Прокопом видели, как Шарупичи вошли в партком.

— Дядька Михал остался недоволей чем-то,— высказал свое предположение Прокоп.— А Лёдя ведь сама не своя. Заметила?

— Я давно ее с Юркой не видела. Переживает, наверное. Но, думаю, все будет хорошо.

Ночь выдалась туманная, вокруг электрических фонарей светились радужные круги, из окон домов лились полосы света. Все сдавалось неясным, призрачным, высоким. Голые тополя с побелеными комлями поднимали сучья куда-то в густой мрак — так высоко, что вершины тонули в нем.

— Такой туман съест снег, — сказала счастливым взволнованным голосом Кира, будто радуясь этому. Вообще в последнее время ее умиляло все и она ходила сияющей. Но так, вдвоем, они шли впервые (обычно кто-нибудь был рядом — Лёдя, Трохим Дубовик), и это обстоятельство взволновало обоих, делало радость неведомой.

Кира вообще редко оставалась с Прокопом наедине. Не торопил события и Свирин. Он, конечно, дружил с девушками и прежде, гулял, увлекался, но с Кирой у него все складывалось как-то иначе. Поглядеть на ее ноги казалось святотатством, обнять — преступлением. И это не только потому, что он считал Киру наивной, необыкновенной, замечательной. Величайшую радость доставляло уже то, что он мог видеть ее, вместе работать слышать ее голос.