Весенние ливни

Сперва, увидев сына, Татьяна Тимофеевна не поверила своим глазам. Потом ахнула, заплакала и, смутно различая за слезами Севку, протянула к нему руки.

Севка козырнул и дал поцеловать себя в щеку.

— Будет, мама,— успокоил он и привычным движением расстегнул ремень.— Я к вам всего на часок…

Есть люди, которые, несмотря ни на что, выглядят убогими. Они могут богато одеться, располнеть, но это их не спасает. Севка же и в солдатской гимнастерке, в простом галифе и сапогах с керзовыми голенищами выглядел щегольски. Физиономия дышала здоровьем, старательно выглаженная форма сидела, как сшитая по заказу, начищенные сапоги блестели.

Все это растрогало Татьяну Тимофеевну еще сильнее. Не сводя глаз с сына, она провела его в столовую, усадила.

— Скучаешь, Севочка?

— Еще как!

Сказал он это откровенно, вздохнув. Но по всему было видно, что скучает не по матери, а по дому, по прежнему привольному житью.

— Пригласи кого-нибудь, мама…

— Кого, Севочка?

— Ну хоть Раю.

Оскорбленная невниманием к ней, Татьяна Тимофеевна проглотила слезы.

— Рая, сынок, уже не та. Ты не принимай к сердцу только. У них там с Шарупичами что-то завязалось. И серьезно, кажется. Прежде Райка и замечать их не хотела. Как бежит надутая, так и пробежит. А теперь первая кланяется, дорогу на лестнице уступает. Раз даже поднесла сумку Шарупичихе до дверей. Евген, говорят, готовиться в институт помогает.

— Ну, Юрку тогда…

Ему самому стало чудно — Юрку! Когда-то гнушался им, ненавидел его, даже организовал побоище, а сейчас вроде и нет никого ближе.

«Муть!..»

— Не знаю,— опять усомнилась Татьяна Тимофеевна.— Сосновскую в больницу отправляют. У нее, говорят, рак... А я целовалась с ней, Севочка! Что теперь будет, а?

— Позвони все-таки.

В парадном послышался знакомый топот — Кашин обивал с валенок снег.

— Всё, амба! — начал он еще в передней».— Пора показать место гадине подколодной!..

Возмущался Кашин последнее время часто и по любому поводу, и брань не удивила Татьяну Тимофеевну. Она спокойно запахнула плотней халат и поплыла навстречу. На лице появилось давно знакомое Севке выражение — томное, с приподнятой левой бровью и рассеянными глазами. Мать, видимо, считала, что так выглядит красивее, и, однажды придумав его, частенько принимала такой вид.

— На кого это ты? — спросила она в дверях почти спокойно.

— Сызнова эта бутылка черная! Давеча Сосновскому наябедничала, а теперь желторотых сосунков подбивает и науськивает. А им что стоит? Команду подай — враз затявкают!

— Ты преувеличиваешь, папа. Я ведь слышал… — возразил Севка.

Потирая красные короткопалые руки, Кашин вошел в столовую.

— Дерьмо ты слышал! Ясно? Она и в стержневом трепалась, и в термообрубном.

— А тебе откуда известно?

— Умеючи, ничего не трудно. Тот не начальник, дорогой мой, кто не знает, что у него на работе делается и о чем говорят.

Собственное остроумие немного ублаготворило Кашина. Он подошел к сыну.

— Вот видишь, как получается отлично. В парткоме тоже вашему приезду значение придают. Собираются зубра подарить. Как приз. Потому, прежде чем подбрыкнуть, подумать надо!

Татьяне Тимофеевне также захотелось сказать что-нибудь значительное, но в голову ничего не приходило. Почувствовав свою беспомощность, она рассердилась.

— Хорошо, что ты сам думаешь! Погоди еще! Дорка-то вон как взвилась — в кино показывают…

Юрий пришел обрадованный, взволнованный. Полез целоваться — военная форма делала Севку героем.

Сели за стол.

Севка ел с аппетитом, но пил мало, часто поглядывал на часы, которые носил на тыльной стороне руки, и, когда проверял время, казалось, он что-то рассматривает на ладони.

Это нравилось Юрию, почти не закусывавшему, быстро хмелевшему, и на его лице блуждала заискивающая улыбка. Он облизывал губы, вытирал их уголки пальцами, с подобострастным вниманием слушал, что рассказывал Севка. Но после третьей чарки, перебивая его, заговорил сам. Это вдруг сделалось неодолимой потребностью, и Юрию захотелось раскрыться, рассказать о себе.

— Нет, погоди, я не кончил! — хватал он за руку приятеля, чтобы обратить его внимание на себя.— Я в таких случаях… будь уверен. Сам знаю, что делаю…

Думая о своем, Кашин-старший молчал. Он знал себя — полумер у него не было, а присутствие Юрия мешало ему развернуться. Поддерживать же разговор просто так он не умел. Опрокинув чарку, он крякал, тыкал вилкой в общее блюдо с закуской, отправляя все, что удавалось захватить, в рот, и принимался жевать.

— Татя, может подала бы сардин или еще что? — открыто скучая, вопрошал он, однако постепенно забывался на неприятности и добрел от выпитого.— Как-никак, а праздник…

Татьяна Тимофеевна подбавляла закусок и, садясь поближе к сыну, бралась пичкать Севку. «И на кой леший он понадобился Севе? — думала она о Юрии.— Хоть бы убрался скорее. Ни поговорить при нем, ни послушать…» А вслух предлагала:

— Ты, Юрочка, тоже закусывай! Закусывай!

Не столько тяготясь ролью хлебосольной хозяйки, сколько недовольная, что не может быть сама собой с сыном, все же не выдержала:

— Ну, повезло на испытаниях? А? Присвоили класс? Как сдавал?

— По-партизански,— ухмылялся Севка.