Весенние ливни

Юрия начинали увлекать секреты сопромата — чудесной науки о границах прочности и текучести материалов, о таинственных сигме и тау. Пересыпанный формулами — а их было тьма! — сопромат покорял непреклонной логикой. Формулы раскрывали сущность вещей, помогали проникать в их глубины. И, открывая это, Юрий как бы переселялся в иной, фантастический мир — в нем рождался инженер. Но сейчас он не мог слушать и Сардовича. Задумываясь, Юрий пропускал звенья в доказательствах и не понимал ничего. Это утомляло, нервировало.

В середине лекции он нежданно-негаданно обнаружил, что рядом сидит Тимох, а не Жаркевич. Юрий внутренне сжался, и глазам его стало горячо. Не мигая, уставился на доску, исписанную формулами, и наморщил лоб.

— Васин костюм загнал,— зашептал Тимох, тоже внимательно глядя на доску.— Ты слышишь?

— Слышу,— ответил Юрий.

— Женя туфли продала. Доходит?

— Не совсем.

Юрий сделал вид, что не понимает, хотя и догадывался; в конце первого семестра Васин получил две тройки, и его лишили стипендии.

— Ребята решили помочь ему. Пускай подспорье будет…

Мстительное чувство щекотнуло Юрия.

— А что он, калека? Милостыня ему нужна? — спросил он с невинным видом и, заметив, как Тимох посерел, поправился: — Погоди, я пошутил. Ты же сам, по-моему, ратовал за то, чтобы студенты умели преодолевать трудности.

— Ну, если тебе от этого весело, шути! — тоном, не предвещающим ничего хорошего, сказал Тимох.— Обойдемся без тебя, конечно. Но помни — окончательно запишем уже…

5

С чувством какой-то скорбной обиды приглядывался Тимох к Юрию. Даже тайком изучал его. За что такого полюбила Лёдя? В чем секрет? Что понравилось, привлекло в нем? Продолговатое лицо с припухшими губами. Обыкновенные мальчишеские глаза. Невыразительно очерченные губы потрескались, как у подростка, и в глазах неопределенный рассеянный свет. Волосы хотя и зачесаны назад, но слушаются плохо.

Что же пришлось ей по душе, сделалось дорогим? Интеллигентный вид? Узкие холодные руки? Нет! Только прежние, школьные Лёдины увлечения и надежды могли привести ее к Юрию. Как это несуразно и глупо! Ведь он даже не умеет ценить Лёдину любовь. Принимает ее как должное — без душевного трепета, без благодарности. Любовь не мешает ему, но и не помогает ни в чем. Она вроде живет где-то рядом с ним, сосуществует. Разве это любовь? Разве это справедливо?

Сам же Тимох горел, как в огне. Лёдя наполняла его существо нестихающей болью, жгучим непокоем и тревогой. Он ощущал ее — да, да! — во всем, она была обок, пробуждала настойчивость, упорство, помножала или отнимала силы, заставляла быть лучшим.

Когда во время перемены Юрий вызвал его в коридор, Тимох враждебно глядя ему в спину, вышел из аудитории, неся в себе бурю. Остановился у окна и, чтобы взять себя в руки, будто заинтересовался тем, что происходило во дворе, где хозяйничал март и грязно серели небо и асфальт.

— Вот деньги,— обратился к нему Юрий, вынимая из кармана скомканную двадцатипятирублевку.— На!

Тимох стиснул зубы.

— А как же с милостыней?..

Ему стало вовсе трудно продолжать. Но, заговорив, он еще сильнее почувствовал свою правоту и впился в Юрия потемневшими от гнева глазами.

— Я не подумал,— боясь такого Тимоха, пошел на понятную Юрий, но тут же, видя, что товарищ не наступает, взбунтовался: — А что я особенного сказал? Что?

— Ты и сейчас не понимаешь? Зачем же тогда даешь деньги? Откупаешься? Боишься, что разоблачишь себя перед товарищами? Неужели ты во всем такой?

— Это никого не касается.

— Нет, касается!

— Хочешь ребят настроить против меня? Счеты сводишь? Мстишь? Я знаю… И если приспичило, так, пожалуйста, на нее злись, а меня в покое оставь. Я не отвечаю за нее…

Тимох как бы надвинулся на Юрия, цепко схватил его за грудь и зашептал сухими губами прямо в лицо:

— Ты Лёдю лучше не ввязывай сюда! Не вспоминай и не трогай ее!.. Понял?..

Шепот был почти исступленный, в нем чувствовалось отчаяние. И это пробудило в Юрии желание поизмываться — он осмелел. Мелькнула подленькая мысль: то, что он бросил Лёдю, на руку Тимоху, и если тот узнает о разрыве, скорее всего, обрадуется. А как известно, в радости люди не скандалят. Юрию даже захотелось разбередить его рану — пусть поболит! — посыпать ее солью. Гладя на бескровные губы Тимоха, он как можно спокойнее высвободил свою рубашку.

— Подожди, мне не ясно - какое отношение к этому имеешь ты? — нагловато спросил он.

Удивленный и оскорбленный, Тимох не мог успокоиться до самого конца занятий. В словах Юрия про Лёдю таилось что-то жестокое, издевательское. Так можно было говорить только о девушке, которая тебя раздражает.

Общежитие перевели на самообслуживание. Чистоту и порядок поддерживали в нем сами студенты. Сегодня очередь была Тимоха. Не дожидаясь, пока ребята разойдутся кто куда, он сбегал в каптерку за тряпкой, щеткой и, перегоняя товарищей с места на место, быстро убрал комнату. Потом умылся, переоделся и побежал к трамвайной остановке.