Весенние ливни

Присмотревшись, он вздрогнул — впереди сидели Димин и Шарупич с женами. Опираясь на колени Доры Дмитриевны, Димин наклонился к Михалу и весело спросил:

— Что, и тебя делегация приглашать пожаловала?

— Нет, я сам,— шепотом ответил Михал и вздохнул.— Мало мы, Петро, с молодежью бываем. Не веселимся, не отдыхаем вместе. Нет, чтобы красоту или горизонты профессии перед ними раскрыть. В их ведь руки скоро придется добытое передать. Мы же все на какого-то дядю полагаемся, ему свои заботы передоверяем. Образуется, дескать, без нас…

— Не случилось ли чего? — быстро спросила Димина.

Юрий похолодел.

— Случилось, известно… Даже не спится по ночам. А когда засну, все вижу войну. Как ранило, как на Большую землю переправили… Не скоро она для нас кончится…

Михал не успел договорить — девушки стали полукругом и конферансье обвестил:

— Запевает Шарупич!

Но Юрий уже забыл обо всем. Не ожидая, когда Лёдя выйдет в полукруг, он пригнулся и стал крадком пробираться назад к выходу, боясь, что Шарупичи или Димины заметят его. В дверях услышал, как Лёдя грустно, словно жалуясь, запела:

Зялёны дубочак

На яр пахіліўся.

Малады малойчык

Без долі радзіўся…

На улице было холодно, ветрено. Но Юрий долго мыкался по заснеженным улицам, переулкам и вернулся домой в полночь, вконец замерзший.

Дома не спали. Леночка и Соня в длинных ночных рубашках с ногами взобрались на тахту в гостиной и большими глазами смотрели в открытые двери спальни. Отчим с полотенцем на плече бегал то в кухню, то в ванную и протяжно, совсем не по-мужски, стонал. Над бледной, скривившейся от боли матерью хлопотала медсестра в белом халате. Пахло эфиром и спиртом. Держа шприц, на игле которого висела капля, медсестра ваткой протирала матери руку и успокаивала:

— Потерпите… немного… Сейчас будет легче… Не бойтесь…

Юрий обычно спал в кабинете отчима. Не сказав ни слова, он прошел туда и, не раздеваясь, бросился на диван: стелить постель, разуваться не было сил.

4

Юрию, как человеку, которому представлялось, что каждый хочет и может его унизить, вдруг захотелось показать свою независимость, прыть и все делать назло. Войдя назавтра в аудиторию со звонком, он сел за свой столик и вызывающе уставился на Жаркевича.

«Дошло или нет?.. Но пусть только заикнется,— решил он,— я ему не спущу. Что, я один виноват? Мать правильно говорила: ответственность на девушке — и за себя и за парня. Было не раскисать. Да и какое кому дело?..»

Но Жаркевич, углубившись в учебник, не заметил Юрия. Это тоже показалось оскорбительным.

— Да брось ты хоть после звонка зубрить,— с досадой попросил Юрий.

Жаркевич оторвался от книги, некстати в знак согласия кивнул и вновь собрался читать.

— Я мешаю тебе?

— Думаешь, приятно смотреть, как зубрят?

— Тогда не смотри.

— Не наелся — все равно не налижешься.

— Поскандалить не терпится? Тогда считай, что поскандалили и перессорились,— равнодушно сказал Жаркевич.— Вот человек!..

Из-за стола встала Женя Жук, подняла руку.

— Ребята, конец месяца. Про членские взносы не забывайте!

Юрию это показалось смешным.

— Как, как? — переспросил он.— Членские? Повтори!

Женя Жук прищурилась.

— Думаешь, умно?

— В самом деле,— поддержал ее Жаркевич, отодвигая учебник.— Поберегись, я не люблю этого.

Юрий и раньше замечал, что бывший формовщик в лабораториях чувствует себя как рыба в воде. Вместе с Тимохом он разработал технологию точной отливки шестерни, которую внедрили на автозаводе. Стал держаться более уверенно, независимо. Изменилось и его положение в группе. Все это раздражало Юрия: неприятно мириться с ростом человека, которого раньше третировал,— ведь его тогда надо признать не только равноправным, но и признаться, что напрасно унижал, с пренебрежением отзывался о нем.

— Не любишь? — спросил Юрий, уже открыто напрашиваясь на ссору.— А мне наплевать на это!..

Однако вошел грузный, страдающий одышкой доцент Сардович, который читал курс «Сопротивление материалов», и пришлось замолчать. Студенты любили Сардовича за энциклопедические знания, за простоту, за своеобразный стиль лекций, что мог сформироваться только в «мужском» институте. Пересыпая речь грубоватыми шутками, Сардович посмеивался над всем: над студентами, собой, своей тучностью.

— Полнота — это бич,— добродушно изрекал он, проводя ладонями по животу.— Да что поделаешь? У человеческой воли тоже есть предел. К кому ни обращался, все твердят в один голос — диета. Однако дня четыре поголодаешь, а на пятый обязательно сорвешься, и снова прибавка. Остается истязать себя. Но кому я тогда нужен буду? Никому, конечно,— ни вам, ни жене. Нет, честное слово! Можете спросить у Зинаиды Ивановны.