Весенние ливни

— Это тебе не стишки учить, так твою маковку! — подтрунивал довольный Комлик, вытирая руки о лоснящиеся штаны и подмигивая нескладному Трохиму Дубовику, который стыдился своего роста и все время сутулился.— Тут в оба смотреть полагается…

Относился он к Лёде с насмешливым уважением, как к незадачливой дочери человека, от которого когда-то зависел. Но ничего не объяснял, не показывал, а когда в пролете появлялся Кашин, принимался выговаривать, распекать. Угнетала и его ругань. Ругался Комлик отменно, со смаком — по причине и без причины,— выказывая этим и свое недовольство и свой восторг.

— От таких слов, дядька, может во рту почернеть,— не выдержала Лёдя однажды.

Ее подняли на смех и долго непримиримо издевались.

— Не нравится? Заткни уши! Ты знаешь, что хочешь отобрать у нас? — окрысился Комлик, точно его кровно оскорбили.

— А как же… деликатность! — поддержал Трохим Дубовик.— Но не бойся, Шарупич, ничего с тобой не станется. Даже не похудеешь.

Лёдя пожаловалась отцу, но он, на удивление, отнесся к этому почти безразлично.

— Тут, Ледок, кроме всего сами порядки в цехе виноваты. Стиль наш,— неохотно стал доказывать он, увидев, что дочка осерчала.— Суетимся, жмем на другого, штурмуем. Как же тут без крепкого слова?

Лёдя мучилась от собственной беспомощности и плакала по ночам. Завидовала Евгену, отцу и даже матери — им все ясно, они умеют делать свое.

Раз, проснувшись во втором часу ночи, она увидела в соседней комнате свет и услышала приглушенные голоса. Лёдя поднялась с постели и на цыпочках подошла к двери.

Склонившись над столом, отец и брат рассматривали развернутый чертеж.

— Я спрашиваю у тебя: можно ли отдалить от вольтовой дуги стенки, не увеличивая размеров печи? Понимаешь? — вопрошал отец, тыкая пальцем в бумагу.

— Не увеличивая? Навряд ли,— раздосадованно поблескивал очками Евген.

— А подумавши?

— И подумав, батя…

Отец закряхтел, выпрямился, помял поясницу и долго глядел перед собой неподвижными глазами. Его лицо, недовольное, хмурое, словно отдалилось, стало нездешним. Потом под добрыми, выцветшими глазами, которые так любила Лёдя, дернулаеь какая-то жилка. Дернулась и сразу сделала лицо лукавым, хитрым.

— А что, ежели мы сожмем сами стены? А? Сделаем их тоньше сантиметров на пять — восемь? Тогда они не будут дальше от электродов? А ну глянь в справочник. Насколько уменьшится эта самая разрушительная сила?

Волнуясь, Евген взял с этажерки голубую книжечку, нашел нужную страницу и чуть не подскочил.

— Батя, вы молодец у меня! Ну просто здорово! — выкрикнул он.— Вы же, кроме всего, огнеупорный динасовый кирпич сможете экономить. А он, поди, на вес серебра стоит.

Расчувствовавшись, Евген обнял отца, как младшего, похлопал по спине.

— Идите ложитесь. Расчеты я сам сделаю.

— Нет, я останусь, Женя,— не согласился отец.— Мне тоже покрутить мозгами полезно… А затем поговорим, обсудим. Завтра производственное совещание в плавильном собираю. Откуда берется брак? Попробуем выявить резервы…

Лёдя не все поняла. Но одно было ясно: отец с Евгеном придумали такое, что пойдет на пользу заводу, и это сильно радует их. Она смотрела, как они, счастливые, стояли друг против друга, и проникалась сочувствием и жалостью к себе. «Учиться, учиться! — лихорадочно думала она.— А я забросила всё, даже не знаю, где учебники. Английский вообще пропал. О чем только думаю? Так недолго провалиться и в следующем году. Боже мой!..» Лёдя вернулась назад и легла в постель, но заснуть уже долго не могла. Да и за дверью не смолкали голоса: хрипловатый, низкий — отца и приподнятый, по-молодому звонкий — брата.

О, если б вернулось прежнее, разве она так бы училась? Разве относилась бы к политехнизации, как к игре? Это же стыдно признаться — ее испугали ручки в формовочной машине: их, казалось, было так много, что нельзя не перепутать. Она никак не могла усвоить всего несколько операций — какая за какой идет. Не натренирована даже память. Руки не в состоянии без ошибки повторить несколько несложных движений. А все потому,— Димин прав! — что она училась, чтобы учиться, а не работать.

А ее отношения с другими? Она чувствует себя в цехе чужой. Ей, кроме как с Кирой, не о чем говорить с окружающими, ее коробит их непосредственность, простота. Они догадываются об этом и ехидничают, задевают как могут. Недавно парни увязались за ней после гудка и, когда Лёдя стала дерзить, закрутив руки, по очереди принялись углем мазать ей лицо. Мазали без смеха, без шуток, с холодной деловитостью. И это — зная, что она дочь Шарупича! А что было бы, если б отца не уважали и он не работал в литейном?! Не заступился даже Свирин! А уж он то сам, кажется, передовой и сам хлебнул горького эа двоих… .