Весенние ливни

Отец рассказывал, как погибла в лихую годину оккупации мать Прокопа. В горящей хате, почти на глазах у сына. Полиция нагрянула и окружила хату неожиданно. Один из бобиков ворвался в сени и бросил какую-то бутылку. Когда он выбежал, вслед ему из дверей выплеснулось пламя. Чтобы лучше горело, полицаи стали прикладами бить стекла в окнах. Из одного разбитого окна вдруг вылетела курица, за ней с истошным криком другая. Бобики кинулись ловить их, и это спасло Прокопа, который только что вернулся от соседей и был задержан во дворе. Улучив минуту, паренек шмыгнул в огород.

Сгорело все. На другой день Прокоп подобрал на пожарище не много: серебристый слиток — то, что осталось от зеркала, которое висело на стене возле красного угла. Да еще одно. Мать подзарабатывала вязанием. Вязала и в тот день. И вот под остатками обгоревшей подушки Прокоп нашел все пять спиц.

Потом тоже пришлось не сладко. После освобождения он решил искать счастья в Минске. Ехал туда героем на танке, тянувшем на буксире подбитую самоходку. С горы самоходка пошла быстрей, догнала танк и пушечным стволом прижала парнишку к башне. Так что в Минске танкисты сдали Прокопа в больницу. Может быть, здесь только и повезло. В палате он познакомился с безруким инвалидом, который, выписавшись, взялся за организацию ремесленного училища. Койки для первого общежития, оборудованного в полуразрушенном бомбежкой доме, таскали с пепелищ…

Лёдя не заснула до рассвета.

Позавтракав, тихая и бледная, повертевшись для близиру у зеркала, она попробовала незаметно выйти из дому. Но когда щелкнула замком, услышала мать.

— Ты куда, Ледок? — поинтересовалась она.

— Пройдусь немного,— не отважилась сказать правду Лёдя и поспешно захлопнула за собой дверь.

В этой смене она никого не знала, но все равно, чтобы не идти через весь формовочный участок, вошла в цех через плавильное отделение. Обратила внимание — пол был выложен квадратными железными плитами, вокруг больше порядка, чем обычно.

Однако не придала значения: было не до этого. Без платка, в светлом в горошек платье, Лёдя выглядела белой вороной и чувствовала это. Но выхода не было: ключ от шкафчика в раздевалке остался дома. Стараясь не встречаться взглядом с рабочими, Лёдя подошла к первой формовочной машине и стала равнодушно, словно это мало интересовало ее, наблюдать за работой формовщиков. Не пропуская ни одного движения, попробовала угадывать каждую следующую операцию и, угадав, до хруста сжимала пальцы. «Так, так, так»,— отсчитывала про себя, не замечая, что мысли ее отражаются на лице и оно пылает.

Когда Лёдя наконец без ошибок смогла по порядку назвать все операции цикла, она со страхом увидела рядом Вараксу. Старик имел пропуск, часто приходил на завод и при нужде подменял кого-нибудь на формовочных машинах. Лёдя покраснела, хотела было скрыться. Но это не удалось.

— Куда ты? — остановил ее Варакса и приказал подойти к машине.— Давай малость попрактикуемся вместе, а тогда и побежишь себе… А Кира потом книжки принесет. Я передам. Позвольте нам, хлопцы, попрактиковаться.

Он поднялся на место ухватистого чернявого формовщика, поставил Лёдю рядом и включил машину.

— Гляди теперь!..

5

Михал не захотел давать своему предложению обычный ход. Почему? Это затянуло бы дело. Кроме всего, в этом был и Михалов бунт — непроизвольный, какой-то косвенный, но бунт. Собрание бывших подпольщиков в горкоме разбередило старые раны, даже обидело. Проходило оно бурно, шумно, многие из подпольщиков воевали лишь за себя, принижали товарищей, высказывали разные подозрения. От чего общая картина, как сдавалось Михалу, еще более стала неприглядной, запуталась. Внес свою лепту, конечно, и Кашин. Потому, собрав чертежи и выкладки, Михал назло пошел прямо к нему: надо было посмотреть на Кашина и в такой ситуации.

В кабинете толпились, шумели посетители. Пришлось ждать. Тем более, что Кашин демонстративно не смотрел на Михала. И только когда все вышли, недовольным взглядом скользнул по нему.

— Опять с претензиями? — ковыряя спичкой в зубах, процедил он.

Михал развернул ватман, положил расчеты, начал объяснять.

— Ну что ж, неси в бюро,— не дал закончить ему Кашин.— Пускай поглядят. Может, и выгорит, снимут пенки.

Он расковырял зубы до крови и, выплюнув слюну, стал разглядывать спичку.

— Может, это пустяковина,— возразил Михал,— но кое-какой эффект даст. Хочу просить, чтоб вы санкционировали.

— С какой стати? Ты что, с неба свалился? Порядка не ведаешь? — вперил в него глаза Кашин.— В бюро ежедневно по десять — пятнадцать предложений поступает. А толку? Полтора процента на доработку и только полпроцента на внедрение. Иди сдавай и не морочь голову.

Раньше Михал, возможно, и согласился бы: он совестился вылезать вперед, кричать о своем. Но теперь, обманутый в надеждах, взбунтовавшийся, так просто примириться не мог и должен был искать правду хоть в этом. Еще в прошлый раз, когда тут же, в кабинете, выкладывал цеховые обиды, он почувствовал в Сосновском человека, который хочет тебя понять. И Михал подался к нему.