Весенние ливни

Было очевидным — это враки. Оставаться посторонним в общежитии после одиннадцати запрещалось, да и возвращался иной раз Юрий домой, когда уже не ходили ни трамваи, ни автобусы. А добираться пешком от Политехнического было прямо-таки невозможно. Но мысли об этом Вера отгоняла от себя, беспокоясь главным образом о здоровье сына. Она видела, как он вытягивается, худеет, как некогда краснощекое лицо у него блекнет, от висков до покрытого пушком подбородка проступает нездоровая бледность, и сердце ее болело. Потому ругала она сына за еду, за плохой аппетит и сон. Не доверяя работнице, сама подавала Юрию завтрак, сидела в столовой, пока тот ел, и, сунув деньги на обед, отправляла в институт. Когда же Юрий приходил домой сразу после лекций и засыпал на диване прямо в ботинках, она ходила на цыпочках и шикала на всех, кто громко говорил.

Сосновский, хотя и не встречался с пасынком неделями, замечал больше, чем жена. Юрий перестал брать с собой чемоданчик с учебниками. На столе у него не было новых тетрадей, валялись только старые конспекты лекций, написанные не его рукой.

— Зря ты потакаешь ему,— осторожно начинал Сосновский.— Растет бездельником, распустился, в доме как квартирант…

— Хватит с него и учебы,— с обиженным видом защищала Вера сына.

— Пусть так, тебе видней… Но он на самом деле стал нахлебником, квартирантом. Даже не считает потребным сказать, куда идет, когда вернется. Ни тебе чувства ответственности, ни уважения, ни благодарности. Ты присмотрись, с каким видом он ест, как относится ко мне. Разговаривает, будто делает снисхождение. Ты, я, институт, город и весь свет будто существуют только для него и должны быть счастливы, что он жить пожелал. Знакомые жалуются — перестал здороваться. Идет этаким нахальным фертом, глядит в глаза и ждет, чтобы ему кланялись первыми. И все это без убеждений каких-нибудь, без мнения на то, а так, от самолюбия. Потому что так делают приятели.

— Чего тебе нужно от него? Он еще ребенок.

Заложив руки за спину, Сосновский отходил от жены, негодующе подняв плечи.

— Я таким ребенком уже на хлеб зарабатывал,— бросал он, подходя снова.— В мурье работал. Знаешь, где это? На лесопильном заводе, под полом. С тачкой! Броню подростков заполнили, довелось годы приписывать, чтоб приняли, и работать наравне со взрослыми... А институт? Ого! Нашего брата — детей служащих — тогда, кажется, лишь пять процентов принимали. Так я тачкой добывал право на институт. Я и до сего времени не умею галстук завязывать, поля на шляпе заламывать. И танцевать, как тебе известно, не умею. Не научился, видишь ли. Паче того у нас, комсомольцев, это мещанством считалось. Как равно семечки на улице лузгать и шелухой плеваться…

Воспоминания немного смягчали Сосновского, он добрел, но возмущение пасынком не давало ему примириться с женой, и они иногда дулись друг на друга по нескольку дней сряду. Подражая старшему брату, не слушались и Леночка с Соней.

Наедине к Сосновскому стали приходить грустные думы. А какая цена его собственным высоким намерениям? Разве он борется за их осуществление со всем жаром души? Он не может, скажем, подняться на трибуну и открыто рассказать о себе всё, что думает,— о своих сомнениях, о том, что частенько делает не то, что хочется. Послал вот докладную о специализации Совнархозу — и все. Убедил себя, что должны внять голосу рассудка,— и успокоился… Шарупичу и то помочь не смог…

В Люсдорфе, который Сосновский часто вспоминал, он видел двух неразлучных старух. Каждое утро, закутавшись в платки, они махали руками на берегу моря, пританцовывали и никогда не снимали темных очков. Когда кто-нибудь проходил мимо, старухи тут же останавливались и, подняв очки на лоб, провожали прохожего долгим взглядом, обрадованные, что можно передохнуть. А потом снова с каким-то вялым старческим старанием принимались махать руками, подскакивать. Их суетливые, по-старчески беспомощные движения вызывали жалость и презрительное сочувствие.

Разве не так же выглядят его усилия — чаще всего запоздалые, лишенные энергии, упорства?.. Сосновский улавливал что-то общее, и ему становилось стыдно. Вначале он искал красивые формулы для оправдания: его мечты, дескать, обгоняют дело, и потому, как он ни торопится, не хватает времени осуществлять их. Да и само время очень круто, сурово, и стоит иногда выждать, повременить до лучших дней, лишь бы не разбудить силу, которая может наломать дров. А он, Максим Степанович, еще скажет свое, да и говорит поелику возможно… Но теперь и это не успокаивало, и Сосновский искренне завидовал Михалу Шарупичу: как, наверное, хорошо человеку, которому нечего прятать от других. Даже на заводе стало тяжелей отдавать приказы, спорить с главным металлургом, с Кашиным и глядеть им в глаза. Исчезла легкая свобода и в отношениях с Верой.