Весенние ливни

Старик шел навстречу и задумчиво, как незрячий, водил перед собой палкой, будто ощупывал дорогу.

— Как здоровье? Совсем поправились? — приветливо спросил Кашин и пожал его сухонькую руку,

— Поправился. Намедни с богом договор заключил — девяносто лет отпускает,— невесело ответил старик.

— И проживете?

— Кто знает.

— А договор тогда зачем, Никодим Федорович?

— В нем, видишь ли, примечание есть,— более дружелюбно сказал Варакса.— Пунктик один: при желании сторон договор можно расторгнуть. Так что я могу не выдержать или бог захочет поизмываться.

— Скажите! Вы бы заходили чаще. Ох, как нам зараз старые кадры потребны!..

Незначительный этот разговор почему-то окончательно вернул надежду, что всё перемелется и мука будет. Недаром Варакса и тот оказался забывчивым и чуть ли не благосклонным.

Нет, за пыл и добросовестность в работе не снимают. У него есть железный, незыблемый козырь — прошлое и настоящее. Есть опыт, практика, а их не заменят никакие знания. Поговорят-поговорят о высоких материях и стихнут. Завод есть завод. И цена его будет измеряться выпущенными автомашинами, а ничем другим. Высокие материи в сводку не вставишь. Потому и с Комликом поступили почти что так, как настаивал он.

В кабинете его ждала Дора Димина. Она разговаривала по телефону, но, увидев на пороге Кашина, кому-то улыбнулась в трубку и попрощалась.

«Проинформирована уже»,— неприязненно подумал он и кивнул головой, хотя уже виделся с заместительницей.

Та положила трубку и подняла на него всегда немного грустные, с поволокой глаза. Чтобы не дать прочесть мысли, Кашин отвернулся и устало сел не за стол, как обычно, а на диван.

— У меня есть предложение,— начала Димина, еще не согнав с лица улыбку, что была предназначена тому, с кем разговаривала по телефону.— Кажется, мы, несмотря ни на что, можем сократить обслуживающий внутрицеховой персонал.— И стала сыпать цифрами.

— Я думал об этом,— выслушав ее, вывернулся Кашин, хоть очень хотелось послать ее подальше.— И кое-что наметил… Завтра, если найдется время, познакомлю.

5

Ковш наклонился, и в завалочное окно полился чугун. Он тек спокойно, плавно, но в огненной его струе ощущалась скрытая упругость — так льется только жидкий металл. Электропечь пыхнула, стрельнула длинными крупными искрами. Под крышу вскинулись клубы багрового дыма.

Наметанным глазом Михал окинул колонку цифр на доске с данными химического анализами, почти автоматически определил — не хватает кремния. Снова, как-то интуитивно, безошибочно, выработанным с годами чутьем, установил количество металла в печи и быстро, но неторопливо сделал кремниевую присадку.

В печи бушевал огонь. Нет, не огонь, не металл, а вихрящееся огненное марево. Наблюдая за ним, Михал как бы погружался в себя. Наплывали мысли, подчас уводили за собой далеко, но глаза, однако, замечали всё. И это одновременно. Михал жил и тем, о чем думал, и тем, что видел, слышал. Но сейчас этой обычной гармонии не было. Да и мысли как-то перескакивали с одного на другое.

На память пришел недавний разговор с женой, ее страхи.

— Старею, Миша,— призналась она.— Прошлое вспоминается часто. И хорошее, и плохое. И жалко его делается. Даже невзгод, горя пережитого жалко: были — и не будет, ничего не будет… Хоть бы внуков понянчить. Я, сдается, любила бы их больше, чем вас.

«А что взаправду она видела на своем веку? Работала, вздыхала да беспокоилась,-— думал с грустью Михал.— Хоть бы теперь чем-то порадовать ее… Недавно к зайцу и то привязалась. Он ей — одни хлопоты, а она ему — душу. Поднимет ночью возню в клетке — разбудит всех.

Пустит размяться - намочит на пол. А всеодно жалеет отдать или выпустить».

Вставал перед глазами и Комлик — озлобленный, потный, каким приходил вчера вечером.

— Беда,— каялся он, когда они остались наедине.— Раньше, бывало, выпью, посплю несколько часов — и всё. Ни голова, ничего не болит. Только, правда, уже заснуть не могу, хоть ты глаза зашивай. А тут, как на грех, повело — проспал. Неужто выгонят, друже? Хоть ты заступись. Тебя послушают, ей-богу!

Он сопел мясистым носом и криво ухмылялся, веря и не веря, что просьба может помочь. Комлика было жаль, но возмущало, что его беспокоит одно — наказание, нависшее над ним, а не сама провинность, что нет у него стремления разобраться в своих поступках. А тот, зная Михаловы слабости, все просил:

— Мы ведь с тобой в войну вон что пережили. Сколько нас, подпольщиков, на заводе? Раз, два и обчелся…

Вспомнилось заседание бюро, сникший Кашин, который все же огрызался и пробовал наступать, озабоченный Димин, требовавший товарищеского суда над Комликом. Кашин тоже ссылался на подполье, бил себя в грудь, клялся, что по-прежнему ценит Шарупича.

— Но какое решение принял бы сам Шарупич, если б, скажем, Комлик пьяный пришел на явку? Ну?! Пусть скажет! — настаивал он и пальцем тыкал в сторону Михала.— А ведь сейчас та же борьба, тот же фронт, только мирный. Потому нарушителей дисциплины с их защитниками приходится карать без всякого.