Весенние ливни

— Ты меня видела таким, как рисуешь, или из пальца высосала?

— Вас я не видела, дядька Иван,— не взглянула на него Кира.— А разве это обязательно? Но вы же пьете!..

— Он пьет, да закусывает! — подал голос Трохим Дубовик с задних рядов.

По уголку прокатился смех.

Михал постучал стаканом о графин, но, увидев, как болезненно воспринимает подобную критику Комлик, засмеялся сам.

— Шо-шо? — прикинулся он, что не дослышал, и под общий хохот дал слово Прокопу: — Говори, Свирин!

— Мне жалко вас, дядька Иван,— перевел тот дух.— Правильно ведь говорят: в маленькой чарке больше, чем в море, людей гибнет. И несправедливо это! От завода на вас слава падает, а от вас на завод — тень одна. Вообще, неладно в нашем цехе получается. В карты перестали резаться, так в домино начали. Обедать не идут — бьют косточки. Проиграл — после работы пиво, сто граммов ставь. А там важно зацепиться. Кончать с этим пора! Рабочие мы!..

С собрания Михал пошел вместе с Комликом, уверенный, что тот что-нибудь да скажет. Но Комлик тяжело и упрямо молчал, видимо ожесточенный происшедшим.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Экзамены, зачеты Юрий сдал довольно успешно, и его официально, приказом, зачислили на второй курс. Волнуясь, как новичок, он получил в деканате студенческий билет и, отправляясь трамваем в автогородок, а оттуда с отчимом на дачу, то и дело ощупывал карман. Неполноправие, кроме всего, отнимало радость, потому сейчас она была неудержимой и просто распирала его. Сидя рядом, Юрий украдкой посматривал на отчима и, возможно, впервые чувствовал к нему благодарность и уважение.

Сосновский был молчалив, задумчив. Как только миновали железнодорожный переезд, вынул из портфеля техническую брошюру — а их он читал где только мог — и углубился в нее. Потом стал сердито подчеркивать красным карандашом отдельные места, делая замечания на полях. Напротив одного абзаца Юрий заметил размашисто выведенную фамилию Кашина и два восклицательных знака после нее. Захотелось как-то высказать переполнявшее его чувство.

— Севку, пожалуй, исключат,— сообщил он, глядя на шоссе, на тонкие, редкие березки по сторонам.

— Это почему же? — оторвался от брошюры Сосновский, удивленный не столько новостью, сколько пасынком,— тот ничего не рассказывал ему и никогда не начинал разговор первый.

— Он не пошел на последние экзамены.

— Что ты говоришь?!

— Демонстративно не пошел… А на самом деле просто не подготовился.

— Это аккурат по-кашински. Вообще, неплохо, если бы отбор шел не только при поступлении. Насильно из человека не сделаешь инженера или врача.

— Он потом хотел годовой отпуск взять, даже медицинские справки приносил. И заявление подавал, чтобы на целину поехать. Но в комитете комсомола нипочем слушать не хотят. Ребром вопрос ставят…

Не совсем понимая, чем вызвана словоохотливость пасынка, Сосновский как бы невзначай спросил:

— А твои как дела?

— Что мои? Я еду,— блеснул глазами Юрий.

Этого Сосновский не ожидал. Он представил, как встретит новость Вера, и расслабленно, виновато усмехнулся.

— Только давай договоримся,— предложил он.— Говорить с матерью сначала буду я. Понятно?..

Вера после разговора с мужем вышла к Юрию расстроенная вконец. Правда, чтобы выглядеть более решительной, она старательно вытерла слезы. Но на припудренном лице, там, где она прикасалась к нему, остались красноватые полосы. И, несмотря на пышный, с пелеринкой, халат, в котором мать так нравилась Юрию, она казалась бескрылой, поникшей. Однако Вера еще держалась и верила, что можно настоять на своем. Сделав сыну знак чтобы сел на оттоманку, она опустилась рядом.

— И все-таки тебе ехать не следует.

— Я поеду, мам,— тихо, но упрямо возразил Юрий и встал.

Она будто не услышала его.

— Макс говорит, что там ты станешь самостоятельным, узнаешь цену хлеба. Больше отдашь — больше получишь. Глупости! Успеешь, испытаешь еще всякого. Жизнь, Юрок, жестокая штука. Повеселись хоть, пока живешь с нами. Чтобы потом нашлось что вспомнить. Да и в мире неспокойно. А что, если война? Ты же дитя горькое…

— У меня, мам, паспорт и студенческий билет.

— Все равно горькое! — Вера хотела притянуть сына к себе, но тот уклонился.

— Я не младенец,— искоса глядя на мать, сказал он, убежденный, что давно думал так.— Мне совестно перед товарищами. Чем я хуже их? А ты… ты всегда отстаешь во всем. Помнишь, как сказала Евгену Шарупичу, что он вырос. Вы-ы-рос! И это взрослому человеку, который кончает институт и у которого семья могла уже быть…

Напоминание о Шарупичах полоснуло Веру по сердцу. Спохватившись, она встала тоже.

Теперь они думали об одном, но по-разному: мать — ревниво, тревожась, сын — тоскливо, с болью.

Готовя Юрию выпестованную в мечтах, не совсем ясную самой, но безусловно блестящую будущность, Вера решительно оберегала сына от всего, что могло, по ее мнению, стать для него роковым. Возненавидела она и Лёдю, девушка оскорбляла ее гордость, шокировала. Она приносила неприятности Юрию, мешала учиться, пользоваться радостями, какие уготовила ему Вера. Страшило и то, что в отношениях Юрия и Лёди завязывается нечто серьезное.