Весенние ливни

— Нет, ничего,— покраснел тот.

— Захватил ФЭД?

— А как же!

— Снимемся перед отъездом?

— Обязательно…

Вдруг Юрий сбился с ноги: по тротуару, разыскивая кого-то в колонне, торопились Кира и Лёдя. Раскрасневшаяся, Лёдя натыкалась на встречных и, держа перед собой руку, то и дело отстраняла тех, кого приходилось обгонять. Заметив Юрия, она засияла и, приветливо махая рукой, пошла уже боком, как и раньше, толкая людей и не прося извинения. «Кому она машет, мне или Тимке? — усомнился Юрий.— Ну кому?»

За колонной на Московской улице стали скапливаться трамваи, автобусы, машины. Людей на тротуарах прибавилось.

Колонна миновала Бетонный мост, свернула на товарную станцию и вместе с провожающими и просто любопытными заполнила платформу, вдоль которой стояли накрытые скатертями столики-буфеты.

Ряды расстроились, и пестрая толпа разлилась во платформе: студенты искали свои вагоны, родители — студентов.

Снова заиграл оркестр. Чтобы музыка была слышна на всей длиннющей платформе, использовали громкоговорители милицейской машины с рупорами. И от этих усаленных репродукторами звуков суматоха, суета еще увеличились. Появились продавщицы в белых халатах, с корзинами, предлагая купить мыло, зубную пасту, одеколон. Засновали и сразу стали приметными кинооператоры, фотокорреспонденты.

Найдя глазами мать, но потеряв Лёдю, Юрий поднял руку, помахал матери и, работая локтями, стал пробираться к своему вагону.

Товарищи грузили уже в него вещи, занимали на нарах места. Кто-то успел мелом нацарапать на стенке: «Холостяки! Просим не кантовать!» Стоя в дверях, Жаркевич и Тимох не пускали в вагон Васина.

— Читай! — кричали они и показывали надпись, а Васин клялся, что они ошибаются, и совал им под нос паспорт.

Вскоре в вагон протиснулась и Вера. Бережливо положив сверток на нары, вздохнула.

— Боже мои! Темно, пыльно. Вам не дали даже соломы. Как же вы будете ночью?

— Идем, мам,— заспешил Юрий и соскочил назад на платформу.

— Ты, Тима, присматривай за ним,— едва сдерживаясь от слез, начала было увещать Вера Антоновна.— Вы же когда-то дружили…

— Мам! — остановил ее Юрий.

Вера послушно смолкла и сошла на платформу вслед за ним.

Неподалеку было депо. Возле него, попыхивая паром, стояли два могучих СУ. Где-то дальше перекликались другие паровозы, и это напоминало о дороге — далекой, неведомой.

— Не забывай нас, Юрик, пиши, иначе я с ума сойду,— не выдержала Вера.— Пиши обо всем, не ленись, мой мальчик! Помни, без тебя мне не будет покоя…

Юрий слышал и не слышал ее. Вокруг разноголосо шумели люди. Фотографировались. Ели мороженое. Пили лимонад. Но Юрий плохо замечал и это: он думал о Лёде. А когда увидел ее — Лёдя пробиралась к ним сквозь толпу,— почти испугался.

— Я сейчас, мам,— извинился он, едва шевеля непослушными губами, и пошел навстречу.

Они взялись за руки и поздоровались. Онемевший, не выпуская Лёдиных рук, Юрий не знал, как вести себя дальше. А запыхавшаяся, тоже счастливая, Лёдя, точно боясь, что не успеет сообщить обо всем, принялась вдруг рассказывать, как Докин проводил у них беседу. Затем, захлебываясь, стала говорить о том, что теперь она обязательно будет опять поступать в Политехнический, но уже на вечерний…

Вера наблюдала за ними издали, и сердце ее заходилось от глухой обиды и ревности.

3

— Тихо,— предупредил Тимох.— Ложись!

Чувствуя, как его трясет от пережитого страха, Юрий лег между ним и Васиным и попытался успокоиться. Но по спине пробегали мурашки, и он вздрагивал, словно тело простреливал ток. Ему даже страшно было подумать о том, что произошло. А оно, как назло, стояло перед глазами, и не хватало сил отогнать его, хотя Юрий вертел головой и нарочно не смыкал век.

Спали вповалку, прижавшись друг к другу. Затекали руки, болели бока: дорогой так и не смогли раздобыть ни сена, ни соломы.

В вагон попала группа студентов строительного факультета. Один из них, гололобый, худой, горбоносый, набрал в Пензе водки. Правда, был приказ о том, чтобы ни в станционных ларьках, ни в буфетах, ни в привокзальных магазинах спиртного не продавали. Но он схватил такси, сгонял в центр города и привез оттуда целую батарею. Ложась спать, он перепутал нары и сейчас храпел где-то рядом, На нарах и без него было тесно, теперь же совсем нельзя было шевельнуться.

До этого все шло хорошо. Увлекала сама необычность — и поездки и обстоятельств. Шутки вызывала даже теснота. На вагоне сохранилась надпись: «Шестьдесят человек и пятнадцать лошадей», и всех радовало — как чудесно, что нет четвероногих соседей. Без умолку рассказывали анекдоты, острили, играли в карты. Окружив Васина с баяном, вдохновенно пели песни. Спокойного, всегда подтянутого Васина наперебой приглашали в другие вагоны, а он только кивал на однокашников: просите, мол, разрешения у них!

У запасливого Жаркевича оказалась машинка. Вывесили объявление, что здесь, в парикмахерской на колесах, можно модно постричься за сходную цену — прическа целинная! Первым почти насильно постригли горбоносого студента-строителя и долго, до колик в животе, смеялиеь над ним — чудным и страшно носатым.