Весенние ливни

Он прикидывался, что не понимает, в чем обвиняют его, и считал за лучшее обвинять других. Комлик боялся наказания, Кашин же отстаивал свое право наказывать других и боялся, что потеряет его. И выходило: они стоят друг друга, оба неискренние, мелочные, заботящиеся лишь о себе.

«Как они не поймут, что жить по-старому нельзя,— думал Михал.— Не то время, не то вокруг… И Петро, кажись, нашел выход…»

Что-то обрывало мысли — то ли новые ноты в гудении и потрескивании печи, то ли перемена в переливах огненного марева. Михал как бы приходил в себя, и электропечь поглощала уже все его внимание. Он отдавал распоряжения подручному, шел на пульт, брал пробу. Легче делалось на душе, яснели глаза, и все, что мучило, сдавалось не таким сложным.

А печь гудела, потрескивала, сыпала искрами. В ней бушевала огненно-оранжевая завируха, и хорошо становилось от того, что знаешь ее нрав, ее секреты и она послушна тебе.

Гудок вернул Михала к прежним думам и прежде всего к думам о Комлике. Как тот будет держать себя? Осознал ли наконец что-нибудь?

Свой красный уголок был занят, и собрание назначили в уголке цеха шасси. Михал сдал печь сменщику, сходил в душевую и направился туда. Нарочно прошел через новый скверик. Недавно высаженные кусты несмело зеленели, маргаритки и анютины глазки на газонах подняли головки, покачивались под ветром. Чувствовалось, что и деревца прижились: почки на них налились соком, наклюнулись и вот-вот были готовы лопнуть.

В красном уголке было всего несколько человек: видно, немногие хотели быть первыми. Трое рабочих сидели на скамейках, возле задней стены небольшая группа окружила бильярд, на котором играли Прокоп с Трохимом Дубовиком. Здесь же, обнявшись, стояли Лёдя и Кира Варакса. Удары бильярдных шаров гулко раздавались в пустом помещении.

Вчера, после обсуждения и проверки, завком внес Трохима Дубовика в список участников народной стройки. Через день-два он начинал работать на строительстве дома, в котором должен был получить квартиру — однокомнатную, но с кухней и ванной. Что работать придется сейчас много — и на заводе и на стройке, Трохима не смущало. Он, как рабочий человек, не больно считался с этим: труд — не заработанные деньги, а силы не одалживать. Окрыленный надеждой, он выглядел именинником, и шары у него ложились в лузы на диво точно,

— Ты же мастер спорта,— хвалила его Лёдя и тайком поглядывала на Комлика.— А ну еще! Выпрямься только…

Комлик сидел в переднем ряду один, грыз ногти и мрачно, исподлобья поглядывал на маленькую сцену, где стоял накрытый красной материей стол с графином воды и стаканом. Михал подошел к нему, но не сел, а остался стоять. Тот заметил это и с видом человека, который принимает и понимает все, болезненно сморщился:

— Значит, судить будете? Кашину простили, а меня на цугундер.

— Нехай твои товарищи скажут слово.

— А ты уже не товарищ?

— И я скажу, хоть на тебя слова не так уж и действуют. Видно, меры покрепче нужны.

— Например?

— Летнего отпуска лишить или разряд снизить.

— Права не имеете! Хотя какие у меня права — беспартийный…

Стали собираться рабочие. Вскоре удары бильярдных шаров потонули в людском говоре.

О чем думал Комлик? Он знал, что некоторые из присутствующих с глазу на глаз, возможно, и посочувствовали бы ему, но на собрании будут молчать и соглашаться с остальными. В свои права здесь вступает какая-то общая воля, которая сильнее каждого в отдельности. И после уж не подцепишь никого, не упрекнешь: скривил, мол, душой — потому что сам знаешь, что такое чувство ответственности, которое приходит в подобных обстоятельствах. Комлик думал об этом и внутренне изнемогал. От обиды, от бессилия что-либо изменить в будущем решении товарищей.

«Вишь, на что замахнулись, разумные,— на работу, разряд, отпуск!..»

Будто сквозь сон, он слышал, как Михал открыл собрание, а потом просто, ничего не преувеличивая, совсем не так, как представлялось, стал говорить о времени, о том, что вина Комлика не в одном пьянстве. Он не только губит свое здоровье, подрывает трудовую дисциплину, а и позорит звание рабочего, мешает людям быть лучшими, тянет назад. И все-таки, как ни тяжко было это слушать, слова Михала Комлик сносил, хоть они били в сердце. Но когда стала выступать Кира Варакса, все опять взбунтовалось в нем.

Кира не пошла на сцену, а, требовательно вскинув руку, заговорила с места. Гневно поблескивая раскосыми глазами, девушка для чего-то развязала платок, сорвала его и побледнела от негодования.

— Это позор! — выкрикнула она.— Я бы, вообще, наказывала всех пьяниц! Как они смеют? Слюнявые, гадкие! Они же одним своим видом оскорбляют людей. Тьфу! А когда распустят язык… Им кажется, что остроумно выходит, а плетут неизвестно что, сквернословят… Противно это!..

— Ты у него, Кира, спроси,— послышался голос Доры Диминой,— что он, так и в коммунизм придет с опухшим от пьянства лицом?

Комлик поискал ее глазами: «Вечно встрянет и пырнет в самое больное место!.. Ну, погоди!» И, поклявшись во что бы то ни стало припомнить обиду и поквитаться, всем корпусом повернулся к Кире.