Весенние ливни

Положив подушки за спину, старик полулежал на постели. Был он раздраженный, нахохленный. Выцветшие глаза сердито таращились поверх очков. Возле кровати, на табуретке, держа в руках выгоревшую помятую шляпу, сидел механик Алексеев — худой, как чахоточный. Он что-то старался объяснить Никодиму Федоровичу, но, увидев Михала, запнулся и умолк.

— Чего же вы? Продолжайте, продолжайте,— съязвил старик.— Или совестно при людях? — И поздоровался с Михалом.— Вот квартиранта мне прислали, Миша! Хочет снять комнату. Плату предлагает королевскую. Садись, послушай, как торгуемся.

Поведя бровями, Алексеев встал и откашлялся.

После неудачи с царь-барабаном он опустился, вовсе держался особняком. На собраниях садился где-нибудь в углу, подпирал щеку ладонью, молчал. Правда, отношения с Кашиным у него были по-прежнему довольно близкими, но оба старались прятать их, будто стыдясь этой близости. Во всяком случае, так сдавалось Михалу, и он был уверен, что наедине Кашин и Алексеев друг с другом иные, чем на людях. При закрытых дверях, на партсобраниях Кашин, как бы высказывая свою беспристрастность, частенько критиковал механика, подтрунивал над ним. А тот в разговорах, наоборот, хвалил Кашина, но как-то слишком громко, чтобы скорее отделаться. Последние же дни он, как пришибленный, замолчал вообще, даже распоряжения отдавал или объяснял что-нибудь чаще жестами.

— Зря вы, товарищ Варакса, возводите напраслину,— сказал он хрипловато.— Никита Никитич заверил меня, что есть чуть ли не договоренность, я и пришел…

— Ты слышишь, Миша? Вот гешефт! Одни — коллективно себе дома строят, а другие — за двух-трехмесячную квартирную плату надумались вместе со мной новую квартиру отхватить. Ловко, а?

— Объясните как следует, дядька Никодим.

— А что тут объяснять? Он эти месяцы поживет у меня, пропишется, заплатит по-королевски, а когда дом станут сносить, переедет на новое местожительство, которое ему обязаны предоставить. Как это, по-твоему, называется?

Механик стушевался вовсе, надел свою помятую шляпу и, не попрощавшись, вышел из комнаты.

— И, смотри ты, не простой человек, а инженер,— с удивлением протянул старик.— Неужто ему трудно понять, что к чему?

Он поерзал спиной по подушке, съехал немного ниже и, утомленно запрокинув голову, смежил глаза.

Свет в комнате был рассеянный, мягкий. На подоконниках и у стен зеленели вазоны. Пахло вымытым полом, и стояла особая тишина — такая, как ночью, когда слышишь сверчка.

Михал с удовольствием вдохнул знакомый запах и только теперь в дверях, что вели на кухню, увидел Киру. В подоткнутой, как у заправской хозяйки, юбке, с засученными по локоть рукавами, она стояла с мокрой тряпкой в руке. Заметив, что на нее глядят, девушка тыльной стороной ладони поправила волосы, упавшие на лоб, и переступила порог.

— Это же Кашин прислал. Может, нарочно даже. Что вы от него хотите? И вы, папа, не принимайте близко к сердцу. Нельзя вам.

— Как это не принимать? — открыл глаза Никодим Федорович, и щеки у него задрожали.— Тут кричать надо, а не только что... Раз это государство, то, значит, хитри с ним как можешь? Лишь бы видимость законности сохранилась? А что тут, мол, такого — оно ведь всеодно не победнеет? Ты, я можем победнеть, а государство — нет! Так, что ли, по-вашему?

Торжественно провожая Вараксу на пенсию, рабочие цеха подарили ему электрический самовар с чайным сервизом. Старик тогда растрогался, не мог ничего сказать в ответ, и у него вот так же дрожали и дергались щеки. Михалу тогда было горько и за речи товарищей, которые говорили про Вараксу, как про покойника,— «работал», «помогал», «предлагал», и за самого старика, который так распустил себя. Михал вспомнил это и с упреком сказал:

— Сдаете, дядька Никодим, а рано. Говорите, точно жалуетесь…

Его укор понравился старику больше, чем сочувствие дочери.

— Хитер ты,— пробурчал он, успокаиваясь,— Но, старея, хорошеет только дуб, Миша. Природа сварганила человека, а о запасных частях для него не позаботилась.

— Вы еще послужите и без них.

— А что ты думаешь, назло послужу. Прежде таках строптивых на учебу отправляли, а теперь на пенсию…

Заговорили о заводе, о Комлике, о делах в литейном цехе.

— Так я встану,— затревожился Варакса.— А то там у вас бог знает что творится.

Зная отца, Кира подбежала к нему, стала уговаривать.

— Ладно,— послушался он.— Но завтра всеодно пойду.

На следующий день в обеденный перерыв Михала вызвали в партком. Догадываясь, о чем будет разговор, он вышел из цеха с намерением защищать свое, чего бы это ни стоило.

В бараке, где находился партийный комитет, размещались завком, комитет комсомола и редакция многотиражки «Автозаводец». Подгоняемый нетерпением, Михал сначала все же заглянул в завком, решив на всякий случай переговорить с председателем. Но тот уехал в Стайки осматривать пионерский лагерь, который готовили к окончанию учебного года, и Михал решительно направился к Димину.

Тот встретил его в приемной, пригласил в кабинет. Пропуская в дверь, коснулся спины ладонью. Это немного успокоило Михала.