Весенние ливни

— Если ты не принимаешь этого как инженер, то я понимаю. Если же как человек… Рая еще не пожаловала?

То, что у них завязался давнишний спор и муж при этом вспомнил о Рае, смутило Дору. Но кривить душой было невозможно.

— Рая дома… — сказала она, стараясь взять себя в руки.— Да радости от этого мало.

— Что там еще? — сердито засопел Димин и со скрипом отодвинул кресло.

Нарочно сгущая краски, Дора принялась рассказывать о дочери, о Севке и сегодняшнем случае. Она видела, как кожа на лице мужа стягивается, твердеет, становится шершавой, но продолжала свое.

— Она, кажется, даже курить пробует…

Он сделал шаг к ней, остановился и наотмашь рубанул воздух рукой.

— Нет!.. С этим отдыхом, поисками себя и как ты там еще формулируешь, пора кончать. Рано для нашего времени этим заниматься. Только работа, пускай самая тяжкая, черная, способна еще спасти ее. Иначе поправлять будет поздно. Ты слышишь? Поздно!

— Я тоже слышу, папа,— хрипло отозвалась с порога Рая.

Ни Дора, ни Димин не заметили, что все это время дочь стояла в дверях кабинета.

«Во субботу, день ненастный…» Нет, суббота стала одним из наиболее светлых дней недели. Меньше рабочих часов. Канун выходного. Сам рабочий ритм приобрел какой-то приподнятый характер. Работается споро, всласть, потому что знаешь — как ни трудись, устать не успеешь. Да и ожидание отдыха не менее приятно, чем сам отдых. Несмотря на семейные неприятности, Димин пришел в партком с желанием действовать энергично, решительно. Нет, эти неприятности тоже подгоняли его.

Переняв преданный взгляд машинистки, он кивнул ей и, не раздеваясь, направился к тумбочке с телефонами. Позвонил Сосновскому, но того еще не было. Не откладывая, набрал его домашний номер.

— Максим Степанович! Загляни-ка по дороге на минутку ко мне,— узнав покашливание Сосновского, крикнул он в трубку, как делал это, ощущая прилив сил.

Машинистка принесла почту. Но Димин не сел просматривать ее, а заходил по кабинету, вскидывая голову и проводя рукой по волосам.

Когда появился Сосновский и спросил, что за пожар, он все еще ходил туда-сюда вдоль длинного стола.

— Пожара нет,— не принял шутливого тона Димин.— Я о семичасовом хочу поговорить. Доколе мы будем бояться?

— Есть такая поговорка, Петро,— миролюбиво начал Сосновский.

— Паки, паки и еще раз паки отмерь…

— Отмеряли. Дальше?

— Пускай приедет директор.

— А это для чего?

— Совнархоз ведь не мычит не телится.

— Как и мы с тобой…

Они сели за стол друг против друга. От красного сукна, которым был покрыт стол, на лицо Димина лег отблеск, от чего оно стало выглядеть воспаленным. «Почему он так возбужден? Принял решение, что ль?» — подумал Сосновский и спросил:

— Можно узнать причину такой спешки?

— Куда дальше тянуть? Мы ведь обещали рабочим, и они стараются вовсю. Так долго не может быть. Веру ведь подорвем.

— Но приказ придется подписывать все-таки Сосновскому, сиречь мне?

— Разумеется,

— А я совсем не хочу подставлять голову под обух, а потом гадать — опустится он на нее аль нет. Кому это нужно?

— Я настаиваю, Максим Степанович.

— Тогда пускай партком выносит решение и обязывает.

— Кого?

— Меня. Я возражать не буду. Во всяком случае, коллективное мнение будет высказано.

— А-а, вон она что…

— Принципиальность — это чудесная вещь, конечно, но не всем дается такая привилегия.

— Если это не раньше, а теперь только выдумал,— ладно. Пусть так и будет. Но договор — чур последний раз!

— Это что — угроза?

Сосновский вспомнил, что в бытность Димина главным энергетиком по его службе за восемь лет ни один человек не был уволен и никто не получил выговора. Правда, частенько, не чуветвуя доброжелательности к людям, Димин заставлял себя быть доброжелательным, но все равно Сосновскому стало совестно. «Нехорошо»,— признался он себе, и сомнения последних дней нахлынули на него.

Давая ему подумать, Димин поднялся и опять заходил но кабинету. Когда же недовольный Сосновский ушел, потянулся к телефону и позвонил в комитет комсомола. Растерянно улыбаясь в трубку, попросил:

— Сергей, не в службу, а в дружбу, вызови Раю. Она ведь у вас на учете. Понимаешь? И послушай ее. Может быть, выдумаешь что-нибудь и насчет Севки Кашина. Он тоже не учится и не работает.

4

Говоря откровенно, Кашин-старший был рад, что дело складывается именно так. Севка отбился от рук, и с ним трудно было сладить. Так к чему тогда лишние хлопоты? Сын вырос. Рано или поздно он уйдет из семьи — это факт. У него своя судьба, свои дороги. Надеяться же на благодарность и помощь под старость все равно нечего. Севка не из тех, кто помнит добро. Да и не нужно им с Татей никакой помощи. Как-нибудь уж сами позаботятся о себе. Так что скатертью дорога. К тому же армия — вообще наилучший выход. Служить в ней — почетно. При случае даже можно сказать: «Сын? В армии, охраняет границу». А вернется — любая работа или институт к его услугам. Демобилизованных и уважают и любят. Если же и после не сумеет устроиться в жизни, пускай пеняет на себя — к взрослым нянек не приставляют.