Весенние ливни

Каждый вечер в коридоре гремел телевизор. В комнате, где жило пять-шесть человек, обязательно кто-либо, прикрыв настольную лампу полотенцем, работал напролет всю ночь. Случались и беспокойные, которые вставали ни свет ни заря, но Михалу по душе был этот простой суматошный быт. Нравилось самому спускаться за колбасой и хлебом в магазин, что находился на первом этаже в том же доме, платить дежурной за чай, независимо от того, пьешь ты его или нет. К тому же в тесном, похожем на ночлежку, общежитии, которое — совсем не верилось — было в современной Москве, быстро складывалось нечто вроде землячеств: находились минчане, пинчуки, гомельчане, сходившиеся также легко, как и в поезде.

Но теперь Михал меньше всего принадлежал себе. Делегацию встретили на вокзале и разместили в гостинице «Москва».

Михалу достался просторный номер с тяжелыми портьерами на окнах, с картинами и стильной мебелью.

Окна выходили на Красную площадь. Из них были видны Александровский сад, кремлевская стена с башнями, Исторический музей и кусочек самой площади. Они напоминали далекий сорок третий, когда после двухмесячного отпуска, проведенного у своих на Урале, Михал тоже приехал сюда, в Москву. Перед отправкой назад, в оккупированную Белоруссию, дела задержали его здесь на несколько дней. Города тогда он не знал, и в памяти запало немного. А вот Красная площадь осталась сердце навсегда. Жил он и в то время здесь, в гостинице «Москва», только на тринадцатом этаже. Красная площадь открывалась еще шире, и что особенно поражало — на ее брусчатке были нарисованы громадные многоэтажные дома и окна, окна, окна. Сдавалось, что это — отражение: дома отражаются на брусчатке, как в реке, и если присмотреться, то в глубине между ними увидишь небо облачка...

Под вечер Михал вышел погулять. Один. Тянуло походить по улицам, посмотреть на людей, на витрины, на движение машин.

Над головой летал мелкий колючий снежок. Похожий на иней, поднятый ветром, он кружился в воздухе и неохотно падал на землю. Когда лавина автомобилей, задержанных красным огнем светофора, вновь устремлялась вперед, снежок вихрился и поземок стлался им вслед. Это было интересно, особенно когда начинали свой бег автомашины. Михал немного постоял на углу и подался к Красной площади.

Здесь было ветрено. По брусчатке гуляла заметь, и ему показалось, что вокруг непривычно пустынно — сама площадь, заснеженные трибуны, темные ели вдоль кремлевской стены, снежные шапки на ее зубцах. Михал оглядел площадь еще раз и понял: не хватало такой знакомой, широкой и бесконечной очереди в Мавзолей.

Подумалось о завтрашнем дне — как-то всё будет? Поди, необычно. Он, Михал, попадет в Кремль, в Большой дворец, увидит тех, кого знает только по портретам. Будет слушать доклад о планах на ближайшее семилетие… Семь лет! Для страны это мало. А для него?..

Жить осталось значительно меньше, чем прожито. Зато вынести и пережить довелось изрядно, пожалуй, слишком уж для одного. Хотя, кто знает, какую долю горечи можно считать нормальной. Да есть ли она? Нет, верно! Успокаивает и то, что судьба хлестала обычно не за себя.

И если бы не защищал других, не брал их ответственности на свои плечи, мог вовсе избежать наказаний и лишних мук.

Михалу вдруг захотелось жить и жить, захотелось увидеть завтрашнее своими глазами, ощутить то, во имя чего шел на смерть, для чего много работал и нелегко жил.

Здесь, возле Исторического музея, хорошо думалось. Голова была ясная, мысли наплывали сами собой, принося и радость и грусть.

Он так ушел в свои думы, что вздрогнул, когда кто-то дотронулся до плеча. Готовый кинуть сердитое слово, он резко оглянулся. Рядом стоял Ковалевский.

— Давно здесь? — спросил тот, не заметив, что Михал рассердился.

— Порядком… Скажи мне, товарищ секретарь… Я до сих пор толком не знаю, имеет ли человек право, ну скажем, в лихую годину для родины, действовать на свой страх и риск? В принципе. Или обязательно повинен получить на то задание?

— Чего это вдруг? Подполье вспомнилось?

— И подполье.

— Кому-кому, а Шарупичу это давно ясно. Но не полагай, Михале, что все честные, как ты. Не волнуешься?

— Само собой… Я прежде на планы, как бы тут выразиться, снизу вверх смотрел. Глядел и шапку прицерживал. А так не ахти много увидишь. А этот,— Михал присвистнул,— до сердца дошел. Он у меня вот — перед глазами. Раньше, выполняя планы, подбадривал себя — для страны, мол, для будущего. А этот и для детей и для себя буду выполнять.

— Хороший план,— согласился Ковалевский.— Да вырос он на прежних, брат.

— Понимаю. Но никогда, по-моему, человеку так не желалось увидеть, что завтра будет.

— Каждому, конечно, хочется пожить при коммунизме. Недавно я накоротке в вашем литейном побывал. Там формовщица, такая смугляночка, у вас есть. Кирой, кажется, зовут.

— Кира Варакса,— обрадованно подсказал Михал.— Она в одной бригаде е моей дочерью.